ГЛАВНЫЙ ПОСТАМЕНТ… БЕЗ ГЛАВНОГО ПАМЯТНИКА

Наступал 196… год… Оставались от старого всего два дня, и они обозначали разительную бездну между годом уходящим и наступающим. Еще год назад Данки жили в долине и не помышляли о Сасык-Коле, был дом и его уют, искусственно создаваемое и ревностно оберегаемое спокойствие. Все это было до того дня, когда почтальонша протянула Саше загадочное письмо – вроде бы от матери, но со странным адресом: Старая Площадка. Это письмо, хотя и было долгожданное, потому что после месячного отсутствия вестей от Марии бабушка успела причислить внука к круглым сиротам, вырвало восьмилетнего мальчика из забытья одного из самых упоительных дней в его жизни. Дело в том, что тревожное отсутствие писем от матери, уехавшей на два дня в город на расстояние 60 километров, обернулось благом для Саши: оплакивавшая дочь бабка отпустила вожжи, державшие внука, и он впервые получил возможность быть полностью предоставленным самому себе. Такой свободы он еще не знал, впрочем, ему вообще трудно было понять, что делается со взрослыми, которые махнули рукой на детей и занялись бесконечными перешептываниями и разговорами…
В результате компания словно выпущенных из клетки зверенышей ринулась развлекаться по своему усмотрению: купаться в кишащей гадюками горной речке, куда прежде не подпускалось и близко, ловить в ней растянутыми против течения майками плотву и жарить ее на уведенном из дома керогазе, объедаться выклянченным Сашей под предлогом  выдуманных дней рождений у тетки-продавщицы мороженым из ее киоска. Одной из кульминаций этого невиданного гульбища стало театрализованное представление на мотив похорон, когда дети имитировали прощание с покойником и даже поминки – жареной плотвой и мороженым. Намечалось достойная развязка этих развлечений – в виде свадьбы «жениха» и «невесты» семи лет от роду, но в самый интересный момент письмо со Старой Площадки вырвало Сашу из полосы веселых дней и заставило бабку укоротить воспитательный поводок.
С ужасом Саша представлял – почти «дословно» - старую, очень старую, заброшенную площадку с заброшенной буровой, где ему теперь предстояло жить. Все это было досадно до слез и, главное, не вовремя… Не радовало даже первое путешествие на самолете. Тем более, что и там не обошлось без страхов: один из шутников среди пассажиров на вопрос бабки Данк о том, как же она заберется в самолет (трап еще не подкатили), авторитетно заявил, что придется лезть на крыло самолета, а уж с крыла в салон. Прежде бабку и предложение спрыгнуть с парашютом не смутило бы, но теперь она обреченно заявила:
- Пусть меня хоть режут, но я не полезу на крыло. Останусь здесь подыхать, как собака, старая и никому не нужная.
Саша понял, что ему никак не затащить грузную старуху в самолет, и готов был плакать, к тому же его не прельщала поездка в Сасыккольск в одиночестве; но еще больше было жаль бабушку, которая должна была подохнуть, как старая собака. В момент высшего напряжения страстей подкатили трап к самолету, и обескураженный шутник выслушал от осмелевшей старухи все, что должен был услышать хулиган, измывавшийся над бедной старой женщиной и малолетним сиротой…
Потом в жизни Саши наступило замирание – кошмар Старой, и вдруг, совсем в конце этого злосчастного года, судьба улыбнулась Данкам. «Нет, - думал Саша, - год наступает особенный…» И он был прав.
А пока Саша тихо присел на край новенькой ванны, и вместе с льющейся из крана горячей водой его душа наполнялась теплом, которого так долго в ней не было. Плавая в еще просторной для мальчишки ванне, Саша постепенно вбирал в себя невидимую ауру новой – счастливой жизни. Он и себя увидел как бы после большого перерыва впервые: не узнавал, чьи эти длинные худые ноги и руки, острые плечи и все другое. Тело и душа привыкали к покою, которого так не хватало и мальчишке целые полгода. К покою привыкали и женщины, скрывавшие свою ошарашенность от перемены суетой по уборке квартиры: они не могли заснуть, не сотворив подобие уюта. Ведь обе они так его любили и так мало его имели в жизни…
Утром следующего – последнего в году дня – Саша проснулся бодрым и свежим, как после полугодового летаргического сна. Казалось, восстановилась цепочка между прежней и новой жизнью. Из окна теперь снова обретенной своей комнаты мальчик долго смотрел на впервые открывшийся его взору пейзаж: прямо развернутая, как книга, покрытая снегом с залысинами степь, высокое чистое зимнее небо, обрезанная горизонтом, чернеющая на снегу полоска дороги, какие-то дома (он тогда не знал, что за глухими стенами спрятан сумасшедший дом, что рядом находится родильный дом и морг – с красной мигающей лампочкой сигнализации по ночам)…
Саша знал, что там – за горизонтом – находится Старая Площадка, кладбища, но это была прежняя жизнь, о ней не хотелось вспоминать, и мальчик забыл об этом. Он неподвижно смотрел на открывшийся из окна пейзаж, прижавшись горячим лбом к стеклу, и наблюдал, как туман от дыхания заволакивал стекло и превращал пейзаж в нечто фантастическое… И так потом многие-многие годы – в разные дни – зимой и летом, весной и осенью, в веселье и грусть он долгими минутами простаивал у окна и все смотрел-смотрел вдаль, словно черпая силы в этой картине… Но с каждым часом пустой дом оживал, подъезжали грузовики с очередными новоселами – так продолжалось до самого позднего вечера, когда уже все те, кто успевал встретить Новый год в новом доме, решались на переезд. Надо сказать, что и подъезд, и весь дом были достойными представителями вавилонского города: на последний этаж перебралась из заброшенного аула многочисленная степная семья, которая совершенно серьезно под добрый смех соседей собиралась водрузить своего верблюда на балкон. Лишь осознав, что верблюд – да еще двугорбый – не пролезет в подъезд, хозяева оставили его на улице. (Верблюда позже пришлось продать – такова расплата за коммунальные услуги в виде горячей воды и унитаза со сливным бачком.) Этажом ниже Данков поселились немцы и украинцы, на первом белорусы и литовцы, остальные – русские. Вообще, в доме всех национальностей не перебрать.
Но дом еще был разномастен в социальном отношении. Если в бараках на Старой жил только простой люд, то здесь все перемешалось. На площадке рядом с Данками поселилась семья главного инженера мясокомбината, напротив – главного ветеринара города, ниже – учителя, врачи, канцеляристы и те же рабочие мясокомбината. Дом был построен мясокомбинатом, но часть квартир отдали по решению горсовета врачам расположенной рядом больницы. И хотя новый дом входил в своеобразный микрорайон мясокомбината, в нем в силу смешанности его обитателей не было местечковой обособленности и ущербности. И все это радовало Сашу, интуитивно остерегающегося любой узости взглядов и представлений о мире: здесь можно было не чувствовать себя отверженным, заключенным в свою касту. Сюда перебрались многие соседи по баракам: бабка Шура с сиротой, подружка Марии Данк украинка Оксана, некогда приютившая Данков семья чеченцев, но все они растворились в тригонометрическом пространстве нового дома.
И еще в доме было невероятное количество детей. Можно было подумать, что в один момент его будущие обитатели, не сговариваясь, решили сбросить с себя бремя хлопот и тягот и отдались воспроизведению потомства, которое и должно было окрепнуть в стенах этого нового крупнопанельного дома. В основном дети были 1953 – 1954 годов рождения – может быть, может быть, первое поколение, не делавшее впоследствии остекленевшие глаза при упоминании имени Сталина.
Шумно гудел Новый год в новом доме, и сладко всем засыпалось в эту ночь – после многих тревожных ночей наступала полоса относительного спокойствия и тишины, когда всем хотелось забыть свое прошлое. И забыть совсем не потому, что память у людей коротка, а потому, что ноша памяти тяжела – не дай бог никому. В Сасыккольске вообще не любили экскурсов в прошлое – оно было взрывоопасно. На вопросы посторонних, какой бес перенес их в этот неблизкий край, отвечали однозначно: взял да приехал, и все… Всем новоселам, как и полагается, думалось о будущем… Из этого дома не вынесли еще ни одного мертвого, потому у стен дома не было еще памяти прошлого – только будущее.
Думающие о будущем новоселы совпали в унисон со всеми сасыккольцами в их размышлениях о завтрашнем дне. Город вступал в пик своего существования. Прежде говорили о городах: город жил богато. Вот и Сасыккольск впервые в своей истории зажил «богато»: позади были тяготы первых лет строительства завода и рудника, борьбы с жарой и морозом, песком и солончаками. Город возмужал в годы войны: сюда из Подмосковья, оккупированного немцами, перевезли целый медеплавильный завод, и, как это бывало по всем тыловым дырам, забытым прежде богом, чертом, но только не бедой, через пару месяцев после выгрузки с платформ завод заработал под открытым небом. Сасыккольск проводил на фронт своих мужчин – тех, кто не получил броню; получил свои похоронки: смерть не глядела на анкету – чистая она или нет, здесь не было неблагонадежных, каждый надежно получал свою пулю.
Как и вся страна, Сасыккольск расплачивался за героизм и ударные темпы жизнями и судьбами, слезами, болью, неродившимися детьми или преждевременно умершими, одиночеством баб-стахановок, непостроенными домами… В начале 60-х марево прошлого спадало: комбинат выплавлял и раскатывал медь на всю катушку, завоевывал все возможные красные знамена и награда – переходящие и непереходящие. Комбинат работал на модный тогда космос: жители города с гордостью повторяли устно и печатно, что каждая N-ная ракета сделана из сасыккольского металла. Правда это или преувеличение, никто не знал, но город находился на «московском» снабжении – был завален едой, деликатесной (тогда еще никому не нужной) и грубой, но качественной (очень нужной, потому что люди еще не наелись за предшествующие десятилетия), завален тряпками и всеми входящими тогда в моду атрибутами достатка, о которых прежде лишь вернувшиеся из Европы солдаты неправдоподобно рассказывали горожанам: стиральными машинами, холодильниками, пылесосами, тостерами, шампунем, синтетической одеждой и так далее. Сасыккольцам, еще вчера ютившимся в бараках – и не только в местах типа Старой Площадки, а в более отдаленных, все это казалось свалившимся с неба – вслед за ракетой с Юрием Гагариным. Откуда им было знать, что на даче известного советского писателя графа Алексея Толстого холодильник стоял еще до войны.
Люди учились улыбаться, что было вообще в диковинку. Наверное, именно из-за улыбки – простой и безмятежной – и выбрали Гагарина на роль первого космонавта в мире: людям после всех мрачных идолов захотелось божества улыбающегося…
Город, как и страна, спешно строился: люди устали жить в бараках, землянках, в лучшем случае – коммуналках. Возможный в прежние годы сталинский ампир – одни медленно строили, другие (в меньшинстве) просторно и вольготно жили – для нового времени не подходил. Все спешно поверили, что теперь они действительно равны и свободны, и хотели жить не хуже других – началась эпоха хрущевского конструктивизма, и стали строить хотя некрасиво и ненадежно, но быстро и дешево. Неотъемлемой частью пейзажа города стали металлические конструкции высотных башенных кранов. С утра до вечера город сотрясали взрывы – прежде чем заложить фундамент, надо было вспороть динамитом скальную породу, на которую миллионы лет назад море нанесло слой песка. Строить было не просто, но спасительные «хрущобы» росли, как дома из детских конструкторов, быстро и стремительно.
Сасыккольск возводил кинотеатры, школы, детские сады, асфальтировал дороги, протягивался по всему побережью бухты и обзавелся пригородами – поселком Прибрежным, где выращивали овощи, рыббазой, где жили местные поморы и ловили в изобилии разведенную в море рыбу, загадочным Ботсадом – то есть ботаническим садом, который был просто-напросто лесистым оазисом на пустынном берегу. Там разместился щедро построенный заводом пионерский лагерь – конечно, прозванный не без преувеличений степным «Артеком». За сто километров от города обжит был даже местный пик «Коммунизма» - голая горная пирамида, действительно похожая на пик и поросшая вокруг леском, - здесь разбили зону отдыха для тех, кто, окруженный степями и морем, скучал по лесистой России… Пиком же «Коммунизма» назвали гору потому, что до коммунизма, казалось, столь же недалеко, как до зоны отдыха, и коммунизм казался столь же доступным, как вершина одноименного пика. Не один Саша, но и люди более умудренные и бывалые засыпали, занимаясь непростой арифметикой и высчитывая год наступления коммунизма. Хотелось, чтобы он наступал быстрее: счастье всем – так всем.
И не думал Саша, что в счастливой жизни его семьи прозвучали неслышимые удары молоточков судьбы и уже незаметно ущемил позвонок Марии Данк спинной мозг, от этого незаметного ущемления сойдет потом на нет все счастье и покой семьи, сойдет для старших в могилу. И не думали умиротворенные сасыккольцы, что в погоне за красными знаменами, премиями и наградами, московским снабжением и цивилизованным достатком они сами приближали тот час, когда истощится самый дешевый в мире рудник с самой низкой по себестоимости медью. Это истощение – еще невидимое – станет началом медленного умирания города, началом затухания славы комбината. Не думали и не знали обитатели Сасыккольска, что самый знатный их земляк – бывший помощник экскаваторщика на руднике, ставший затем первым человеком степного края и ближайшим другом первых людей страны, решил приблизить к своему новому месту проживания столь любимые им воды родного моря. Не знали они, что через несколько лет начнется строительство плотины на единственной питающей море реке. Не знали они, что создание в горах искусственного моря станет началом умирания моря, созданного природой. Подспудно приближалось время, когда Сасыккольск терял свое богатство – руду и воду, которые и дали ему право на существование.
Все это было еще далеко… А пока наступило тревожное – поначалу – утро, когда все еще шепотом передавали неправдоподобный, как казалось слух: на главной и единственной площади города с главного постамента исчез главный памятник Сталину – ваяние местного скульптора. Как бы случайно проходя мимо, горожане бросились посмотреть на это еще вчера казавшееся светопреставлением святотатство. Но это было не фантазией: на площади действительно стоял пустой нижний постамент, второй – кубом – удалось вместе с памятником за ночь свалить, а вот нижний, сооруженный самыми исполнительными работягами в мире, так и остался. Люди гадали, и самые осторожные высказывали предположение, что либо памятник решили подмалевать, либо водрузить новый, но все тому же, имя которого в Сасыккольске не рисковали лишний раз произнести. Для пущей убедительности бросились в парк, где еще вчера стоял мудрый вождь в усах. Стало понятно, что нет смысла идти к третьему – самому затрапезному памятнику Сталину из гипса, так никто и не запомнил потом, какой же он был. Гранитные камни постаментов свезли и бросили в море – тогда еще вода не отступила, и мальчишки, в том числе Саша, облюбовали его для ловли рыбы удочкой. Это место так и называлось – «у камней».
Главный же постамент главного памятника так и оставался пуст – не него вскоре стал забираться всеми любимый юродивый Гриша, который бесконечно митинговал с газетой в руках. О чем он – то гневно, то призывно – толковал никто не прислушивался… А может быть и зря.

ПЕРВЫЕ УРОКИ

Как и все недавно знакомые люди, новоселы испытывали друг к другу – на первых порах – деликатно проявляемый интерес. И пока разберешься, где настоящее представление о человеке, а где заранее готовый образ, соответствующий собственным ожиданиям, жизнь так повязывает людей, что эти цепи разорвать невозможно…
Саша с любопытством всматривался сначала в лица и фигуры встреченных в подъезде, шмыгающих внизу под окнами жильцов. Он с детства был вышколен обязательным «здрасьте!», «до свидания», «спасибо!» и так далее, что еще в прежние годы – в долине – единственная, наверное, в городке чистильщица обуви Броня ежедневно умилялась воспитанности мальчика, и трудно было понять, что стоит за этой воспитанностью – доброта или способ нравиться людям и получать свою «конфетку». Поэтому Саша был от еле скрываемого любопытства к соседям назойливо вежлив. А так как он всегда плохо запоминал новых людей, а особенно их имена, и здоровался по пять раз на дню, то очень скоро Сашу знали в подъезде все: не подпускающий к себе и держащий дистанцию главный инженер, его шумная и всегда смеющаяся красивая жена (главному инженеру по ритуалу была положена красивая жена), и вся восточная семья, и женщина-врач, живущая со своим братом и производящим отталкивающее впечатление на простых людей спаниелем, и немецкая супружеская пара – учительница и экономист мясокомбината. Но особо он затаивал дыхание при встрече с ветврачом – средних лет женщиной с крашеными и красиво уложенными волосами, ярким маникюром и стройной фигурой. Таких женщин Саше еще не приходилось видеть: узкие, элегантные, подтянутые и всегда словно только что вышедшие из будуара, они мелькали лишь в фильмах для взрослых да в журналах мод. Если бы не стойкий после ее прохода аромат духов, можно было подумать, что промелькнула не живая женщина, а фея, видение. Фея, правда, курила, иногда подолгу кашляла, затянувшись «Беломором», и с достоинством, но легко запрыгивала в ожидающий ее у подъезда «газик». Две фигуры – спаниеля, крайне бесполезной собаки с длинными ушами и ветеринарного врача – вызывали подозрение у обитателей подъезда. Обе казались подозрительно чужими. Особенно эта ветеринарша, которая к тому же еженедельно меняла цвет волос – в гамме от черного до фиолетового. Но уже фактом своего существования соседка напротив преподнесла один из первых уроков, которые Саша начал постигать в школе жизни. Этот урок, может быть, и не пошел ему на пользу. Однако с тех пор он никогда не выходил в подъезд, не думая о том, как смотрится со стороны.
К крашеной (как ее называли) ветеринарше Сашу тянуло, как к магниту; в ней он впервые увидел представительницу иного мира, где искусно скрадены правильным освещением любые дефекты и любые уродливые проявления жизни. Казалось, впрочем, что в этой иной жизни нет ни печали, ни уродства, ни страданий. Мария Данк понимала тогда, что это совсем не так. И, хотя ее главной целью было, чтобы сын навсегда покинул со временем ее мир – грубый и тяжелый, она понимала, что потеряет тогда для себя Сашу, и потому увидела в ветеринарше угрозу: впервые она встретила женщину, которая в сердце и душе ее сына заняла ее место, о чем прежде и не думала. Впервые она увидела женщину, которая в глазах сына была тоньше, красивее и умнее, чем мать. От этого стало больно. Мария посмотрела на себя в зеркало: стянутые на затылке в пучок жиденькие бесцветные волосы, мясистое, в крупных порах и кровеносных прожилках лицо, две глубокие морщины на лбу, зеленые невыразительные, как ей казалось, глаза. И уже нечего было смотреть на свой ежедневный наряд. Соседство с крашеной ветеринаршей заставило Марию задуматься о том, что для мужчин, которые ее любили, она хороша, а вот сын, может быть, будет ее стесняться. А ей все хотелось в этой будущей, совсем непохожей на ее судьбу жизни своего сына быть рядом, если не совсем близко, то недалеко… В один из дней, без спроса бабки зажав в руке бумажные деньги, она отправилась в парикмахерскую: обрезала жидкую косичку, сделала химию, подкрасила брови и ресницы и даже сделала маникюр, прекрасно сознавая при этом, что завтра ее не пустят в цех: у обвальщиц по соображениям гигиены не должно быть длинных ногтей. Больше всего за ногти и досталось Марии от своей матери, которая увидела в этом поступке тридцатипятилетней дочери бунт. Старухе казалось, что Мария завтра же бросит мясокомбинат с его склером – обвалочным цехом, и пустится во все тяжкие, на что у нее не было, по разумению старухи, ни прав, ни времени. Старшая Данк забубнила о голодной смерти сироты и никому не нужной матери. Но блеск и восторг в глазах Саши, который онемел при виде матери и кинулся ей на шею со словами: «Ну, мама, какая ж ты красивая!» - были ей наградой и за потраченные впустую деньги, и за попреки старухи. Мария понимала, однако, что на каждый день ее не хватит: у нее нет ни умения, ни особого желания, ни возможности всегда хорошо выглядеть. Но после этого случая она примирилась с существованием ветеринарши с «Беломором» в зубах. Саша это почувствовал. Понял он, что мать не будет против сближения с соседней семьей. Фея же с «Беломором» в зубах уже давно приветливо здоровалась с Данками.
Знакомство произошло совершенно неожиданным образом – через дружбу, случайно возникшую, Фени, домработницы ветеринарши, и старшей Данк. (Феня, следует отметить, была еще одним прегрешением барыни в глазах жильцов, которая не могла обойтись без прислуги.) Феня была хохлушкой, но не сказать, чтобы хохотушкой: в войну убили всех ее родных, а саму угнали в Германию – сначала в концлагерь, затем в прислуги. После возвращения на Родину попала в окрестности Сасыккольска, да там потом и осталась – Украину она раз и навсегда отрезала от себя. Видно, она напоминала ей о детстве, загубленной юности, тенях родных и близких, а главное, напоминала мечты о собственной счастливой, как ожидалось, жизни: в полях Украйны бродил ни разу не увидевший ее жених и не узнавшие мать дети… Всю свою любовь и доброту она перенесла на своих новых хозяев и была предана им, как собака. К тому же у нее и не было другого выхода: в Германии ей основательно привили одну профессию – прислуги. Она была неграмотна, по-русски говорила с акцентом, да и потом в ней жило какое-то неизбывное чувство своей греховности и несмываемой вины. Кто ей вдолбил, что она грешница, в Германии или дома, неизвестно. Злые языки говорили, что в Германии Феня работала официанткой или чуть ли не шлюхой в публичном доме, там ей перевязали трубы и потому у нее не было детей. Но это было неправдой, Феня скорее всего так и осталась девственницей. И именно потому, что ее судьба переломилась – не стала она женой, матерью, хозяйкой дома, как это полагалось женщине из рода в род - она чувствовала свою вину и ущербность.

Но Саша думал об этом недолго. Гораздо больше его, да и не только детей, но и всех взрослых, занимало новое увлечение – анекдотами… Начиналась великая эпоха анекдотов о Петьке и Анке, о неистощимом на выдумки большом балагуре и любителе кукурузы. Анекдоты рассказывали хотя и лишь в своем кругу, но не шепотом, а громко. Появились первые энциклопедисты – собиратели и знатоки бездны сказаний, которые пользовались успехом в любой компании.
Саша и не мечтал об этих лаврах и был просто благодарным слушателем. Но новая, ничем не ограниченная стихия лукавства, иронии и злого ума, которая шла от анекдотов, притягивала мальчика. Кто знает, не анекдотам ли впоследствии он был обязан своим пристрастием к фарсу, гротеску – всегда несколько грубоватому, народного толка.
Удивлялся Саша в эти дни и тому, как часто взрослые говорили о каком-то «железном занавесе», который теперь наконец поднялся… Саша представлял в своем воображении огромный, ну просто гигантский металлический щит – намного больше китайской стены, что отделяет одни страны от других… Но в самом словосочетании «железный занавес» было столько устрашающего (казалось, вот-вот этот магический занавес со страшным скрежетом опустится снова), что Саша старался об этом не думать…
Вот только все чаще и чаще стала раздаваться из приемников величиной со шкаф незнакомая, непривычная музыка, которая удивительно западала в душу… В ней не было ничего от тягучего, заунывного или псевдо-бравурного, а было что-то живое, человеческое и крайне новое, необходимое. Эта незнакомая музыка в своем ритме подсказывала как бы камертон юным жизням… Надо было его только уловить.
Для подрастающих же началась не менее великая эпоха рока. Закрутились на старых патефонах маленькие пластинки неведомых битлов, и мир, казалось, разделился на их врагов и их поклонников. И те и другие под умирающие звуки джаза спорили не просто о музыке, а о разном понимании жизни. Вскоре сдались и отечественные поклонники псевдо-гармонии и народности – и изо всех окон  дома (в отсутствие родителей) завыли на всю округу шлягеры собственного производства. Едва только до Сасыккольска докатывалась эпоха чарльстона и обитатели двора, выворачивая, казалось, не приспособленные к выкрутасам отечественные ноги, овладевали новым танцем, как нужно было гнуть зад, плечи, талию и все тело в раскованной и свободной пластике шимми и твистов – во всех их разновидностях. Взрослые сначала ужасались и чертыхались, но постепенно и они начинали вихлять задами под все те же звуки гармошки.
За роком и анекдотами стоял новый стиль жизни, и не случайно и первое, и второе вызывало опасения многих очень серьезных людей. Сразу организовали волну дискуссий о враждебной западной моде. Об анекдотах же публично не говорили, их как бы не было, как не было очень многого, что проникало в жизнь и становилось жизнью.
Безусловно, рок и анекдоты являлись лишь внешними приметами нового хода жизни. Самым важным было то, что главный постамент города по-прежнему оставался пуст: началась какая-то чудная, все перевернувшая вверх дном жизнь. Многие поменялись местами: вчерашние пленники Сасыккольска обретали право называться исключительно честными людьми и возвращаться домой, в родные края. Кое-кто должен был помалкивать о своей бдительности и принципиальности.
Как ни странно, мало кто из тех, кто жил мечтой о возвращении домой, уезжал из Сасыккольска. Если и уезжал, то быстро возвращался – несколько надломленный, испуганный. Там была своя жизнь, не во всем похожая на сасыккольскую, более изощренная и сложная. Здесь же было как-то грубее, попроще, но честнее, был край, с которым поделены обиды, горе и радости. Поразительно, что возвращались не только ленинградцы и москвичи, но даже литовцы, которые больше всех тосковали по родине: там были свои, порой старые счеты и проблемы, в конце концов, родина обошлась без них, а они без нее. Уехали навсегда из Сасыккольска чеченцы да крымские татары, остались немногие, в том числе и первые покровители Данков в степном городе.
Данки же никуда в этом водовороте событий не собирались и во втором – обратном этапе – миграции участия не принимали. Если ее можно так назвать, прародина – Германия – была чем-то крайне чужим, ничто – даже язык (исключая бабку) – с ней не связывало. В Саратов, в чужие углы Средней Азии не тянуло: прошлое было таким далеким и почти неправдой. Марии Данк вообще не было понятно, где ее родина. Старуха, всеми силами старавшаяся уберечь свою семью и полагавшаяся на свою хитрость, вписала местом рождения дочери не существующую к тому времени Херсонскую область. (В данном случае она перехитрила сама себя: потом не раз уже в судьбе внука возникали вопросы по поводу рождения Марии Данк – рождения в «нигде».) Потому для Данков везде и нигде не было чувства родной земли – с годами оно проросло в солончаковой почве края перекати-полем. И земля эта, казалась, в благодарность опекала покой семьи, до конца разделив с ними свою судьбу.
На долю Марии выпали годы почти незамутненного счастья. Был достаток, который позволял теперь заботиться даже о душе, а не только о животе. Конечно, не просто было, лишь полагаясь на виртуозное владение ножом для разделки мяса да на стрекот «зингера», равняться на других. Но стали жить неплохо.
Желая создать сыну и в доме, а не только в душе мир, соответствующий его устремлениям и представлениям, Мария пошла на открытый бунт: в один день выволокла все старые кровати с металлическими шарами, дерматиновый  диван, сделанные, казалось, на века стулья и заменила их в духе конструктивизма и первых шагов дизайна недорогой, но удобной мебелью с обязательным, конечно, журнальным столиком. Можно ли было найти в 60-е годы городской дом без журнального столика? Наверное, трудно.
Не из подражания ветеринарше, а из осознания необходимости и желания приблизить хоть на какое-то сына к себе и общему дому стащила на пол висевший на стене персидский ковер, в который вложены были оставшиеся от продажи дома в долине деньги и который «висел» на черный день. Подписалась на все доступное тогда, а это еще было, в местном книжном магазине – в комнате Саши быстро выросла стена книг. В доме появлялись все атрибуты века научно-технической революции – транзистор, телевизор, кофемолка и так далее.
Жизнь давала передохнуть – и Мария как бы чувствовала, что надо спешить, что потом будет поздно, что, пока есть у нее силы, надо вложить в сына все возможное. В свою очередь, под давлением сына Мария вспомнила и о себе: обзавелась первым в своей жизни красивым и бесполезным платьем – не теплым и не холодным, не марким и не скромненьким, а модным платьем. К тому же из Москвы – из ГУМа – ей привезли туфли на шпильках. Туфли, правда, однажды обутые, так и остались несношенными: грузной женщине, целый день стоящей на ногах на каменном полу, да еще без привычки, было трудно вышагивать на шпильке. Но туфли стояли – стояли как символ новой жизни и как вызов прежней. В платье – некогда нарядном, а теперь старомодном – затем чужие люди и положили Марию в гроб. Она, может быть, и пожелала бы лечь в могилу и в тех – на шпильках – туфлях. Но и их продать пришлось к тому времени, когда снова вернулась почти нищета. Да и Марию об этом было не спросить.
Но пока судьба дала тайм-аут – Данки глубоко вдыхали воздух счастья… Их дом, все же державшийся по неискоренимой привычке особняком и в радости и в неизбежных печалях, вызывал уважение окружающих: к Данкам старались забежать самые разные соседи – и Феня, и Екатерина Павловна, и жена соседа, главного инженера, и близкая еще по жизни на Старой, теперь ушедшая в продавщицы «Культорга» и ставшая чуть ли не представительницей творческой прослойки Сасыккольска Оксана, и казашка, мать восьмерых детей, и многие-многие другие. Счастливый дом притягивает к себе. И никто не предполагал, что в этом доме настанут черные дни. И еще труднее было предположить, что многие из переступающих порог квартиры – все очень разные, добрые и злые одновременно, не забудут этот дом и в беде, придут все как один проститься сначала со старшей Данк, затем с Марией.
Но опять пока все приближалось почти к идиллии: дружная семья, где каждый друг друга понимал с полуслова, где все чаще раздавался смех, где жил покой. Вот, правда, иногда Саша заставал мать с тщательно, но беспомощно скрываемыми слезами, они выдавали тоску: покой дома устраивал и старуху и малого, но ей – живой, сильной и горячей женщине – хотелось и беспокойства любви, хотелось быть слабой около сильного мужчины. Но здесь словно рок витал над головой Марии, казалось, ей пришлось выбирать – либо  счастье матери, либо счастье женщины. Другим удавалось это совместить: соседке через стенку, которая родила второго сына от второго мужа, вчерашним девчонкам, что уже по второму, третьему разу повыходили замуж, подбрасывая бабкам своих разноплеменных детей. Толко ей – Марии – суждено было стать матерью, только ей было суждено испытать сыновнюю любовь – без любви мужской. А ведь она не была непорочной девой – была живой женщиной. Но каждый раз, когда она пыталась выправить свою женскую долю, мир, покой в доме шел на дно. Был причиной тому и страх перед женским счастьем Марии старухи и сына, но был в этом и рок…

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ДЕТЕКТИВ

Молодости у Марии не было. Она была младшей из многочисленных выживших детей, считалось, и любимой. Вот только от любви этой родительской было ни жарко, ни холодно: отец рано умер, мать Марии вышла второй раз замуж, за русского – не причине особой любви, а потому, что, нутром чувствуя беду, старшая Данк таким образом меняла свою прежнюю немецкую – мужнину фамилию на русскую. Новый муж был занудным и жадным, к тому же беспомощным; пригодилась лишь его фамилия – спасла старшую Данк и ее младшую дочь от переселения. Другие дети, кто вовремя не обзавелся русской фамилией, об этом потом пожалели и не могли, кстати, простить счастья  младшенькой – любимой Маши.
Тем не менее, все старшие дети выходили замуж, рожали, разводились и снова выходили, снова рожали – жизнь гнала их по белу свету, а дети их оставались на попечении бабки и на полном содержании Марии. Не любившая еще и не рожавшая сама, она начала жизнь многодетной матери чужих детей. И долго-долго несла этот крест как должное – молодую девку называли племянники няней. В войну Мария стала трактористкой, затем -водителем лесовоза в Тянь-Шаньских горах: машина спускалась без тормозов (не было металла), но статная лихая девчонка была асом за рулем. Здесь-то однажды и увидел ее возвращавшийся с фронта лейтенант – конечно, молодой и, конечно, красивый, конечно, в орденах. Увидел и остался в случайном городке. Его и полюбила Мария как никого потом боле, a лейтенант до беспамятства влюбился в девушку – тихую, ясную, мужественную и мягкую. Как говорили в народе, слюбились они. Но как только Мария решила отправиться со своим не записанным в бумажках верным мужем в город, заголосила, вдруг забыв свою псевдонемецкую сдержанность, бабка, завыли племянники, повиснув на танкистском комбинезоне Марии. Села Мария, заплакала: куда же они без нее, а кому она нужна с ними? И осталась. Отважный летчик не мог простить по молодости малодушия Марии – он прошел и не такие испытания, наговорил от обиды гадких слов, хлопнул дверью. Заголосила тогда во второй раз старуха, завыли еще пуще дети. Поняла мать, что сгубила ради себя, ради старших детей и внуков жизнь младшей и любимой (такова, вероятно, доля любимых – их не жалеют), и стала молиться ни разу лба не перекрестившая в сознательном возрасте баба – вымаливать прощение за ее самый страшный материнский грех, ведь откупилась она счастьем дочери.
Мария никому ни слова не сказала, не побежала, как и во всех таких случаях потом, за любимым. Вышла из дому, села за баранку грузовика с прицепом и не жалела всю дорогу ни себя, ни машину. Слезы мешали гнать по извилистой горной дороге, но, видно, судьба хотела, чтобы продлилась жизнь Марии – ее мука или счастье, связанное с рождением сына.
После лейтенанта остался ей на память летчицкий шлем из тонкой кожи, который она не снимала за баранкой. Многие годы, отравленная любовью первого своего мужчины, не могла ни на кого смотреть из мужчин. На себе поставила и на своей молодости поставила крест.
А потом появился в городе через несколько лет после войны еще один русский лейтенант – как бы постаревший прежний, но с пустым рукавом. Сердце Марии дрогнуло – нет, это был не он, прежний, но и этот почему-то с первой встречи уже не мог отойти от Марии. В глазах фронтовика было много печали, за плечами – война, плен, репатриация, лагерь, освобождение. Снова лагерь: выйдя на свободу, зашел в пивную, выпил, загрустил, произнес как бы в воздух, беззлобно, а просто как бы подводя итог своей жизни:
«Xорошо меня встретили дома. Спасибо дорогому Сталину за пролитую кровь и унижения, и за встречу с хлебом и солью…»
Стоящий рядом собутыльник полез в карман штатского задрипанного пиджачка, показал красную книжечку и сопроводил бывшего лейтенанта туда, откуда он вышел. Через некоторое время снова оказался на свободе лейтенант, но уже никуда не заходил, никому ничего не говорил, а, закусив губу, отправился в этот суровый мир. Здесь-то и встретил он Марию.
Многие посмеивались над девушкой: с двумя руками-то не нашла. Но Мария искала именно его, способного через свой горький опыт понять другого человека. Не то что она его пожалела, но через страдание полюбила.
В те годы – после войны – в отношениях между людьми вообще, в том числе между мужчиной и женщиной, было меньше ханжества: Мария привела безрукого домой. К тому времени девушка – глава родной, но на самом деле чужой семьи – заработала на покупку времянки, так назывались низенькие, без фундамента дома с земляными полами. Дома эти становились обиталищем людей отнюдь не на время, а на долгие годы…
В этот раз велела Мария сестрам подумать о собственном пристанище – не сейчас же, а в скором времени. Стали жить. Мария принялась созидать свой мир, семью, дом – в прямом смысле этого слова. Забеременевшая сразу же после первых ночей, женщина с помощью однорукого мужа надстроила уходящую в землю и не позволявшую высоким молодоженам распрямить спину времянку. Сама рубила стропила, возводила новую крышу. Готовилась жить честно, хорошо и долго в счастье и покое. Вот только в загс никак не могли выбраться: регистрировали только по выходным, а в эти дни – в хорошие надо было строить, в плохие – носа не хотелось высунуть. И как ни шипела старшая Данк, как ни плакала, Мария и ее муж не спешили расписаться. Что в этом было? Хитрость однорукого или предчувствия Марии – кто теперь знает.
Шел восьмой месяц беременности – сказалась тяжелая с детства работа, а может, и строительство дома: врачи рекомендовали быть поосторожнее. А мужу предстояло, получив назначение, ехать лесником в дальнее лесничество в соседнем районе. Мария была так счастлива в любви и уверена в муже, от которого ждала ребенка, что не хотела ехать с одноруким. Договорились, что она приедет после родов – познакомить отца с дитем. Мечтала, как будет собирать грибы, ягоды, варить варенье. Ей в своей доле приходилось чаще всего быть мужиком – крутить баранку, строить, пахать на тракторе. Радовали потому будущие женские радости.
Бывший лейтенант безуспешно, но настойчиво уговаривал Марию ехать с ним, даже плакал, но Мария гладила его по голове и посмеивалась: мне ведь самой без тебя будет плохо, но ведь надо остаться здесь, случись что со мной, кто роды-то примет – ты? Одной рукой?..
Мария была абсолютно уверена в любви мужа, который вернул ей ушедшую было молодость и счастье. Он ее снова создал, она его порождение. Мария только тихо плакала от счастья.
Как же все завидовали теперь молодой женщине – не только сестры, но и подруги, соседки. Что нужно – уверяли бабы – для счастья: мужик. Подумаешь, без руки, зато не пьет, не курит, матом не ругается. Это потом они утверждали в голос, что именно это и казалось им подозрительным – слишком уж однорукий праведен и хорош.
А пока Мария провожала мужа в путь, тот плакал беспрерывно два последних дня до отъезда. Марии почему-то от этого становилось страшно и досадно (почему он не держится, она же тоже не железо), но она начинала шутить и снова гладить беспомощного мужа по голове. На вокзале, прощаясь, бывший лейтенант уговаривал Марию бросить все, побежать за еще одним билетом и ехать вместе. Потом он снова плакал, просил родственников беречь Марию, Марию – будущего ребенка. И с тем отправился.
Даже чего-то опасавшаяся до этого дня мать Марии в сотый раз рассказывала историю о трогательной даже для того времени любви к Машеньке мужа: как он обливался слезами при прощании и целовал маменьке руку. Пошли ежедневные, а иногда и дважды в день присылаемые письма из лесничества, Марии было приятно, но даже досадно – столько времени уходило на шитье белья для малыша, отвечать было трудно найти свободную минуту.
Неожиданно – чуть раньше срока – Мария родила, родила мальчика слабенького, но для матери самого лучшего. Имя мальчику не давали – ждали решения отца. Послали телеграмму: «Поздравляем, сын».
Кормя безымянного младенца, все представляла, как с минуты на минуту ввалится в дом счастливый муж и отец, как он, конечно, прослезится, а потом будет вертеться чертом и веселиться, как мальчишка. Пыталась угадать, какое он даст имя сыну…
Но шел день, другой, третий, неделя, две, месяц – не было ни ответа, ни самого однорукого. Всем, кроме нее, все было понятно: пожил задарма у бабы, поел, погулял и был таков: оставайся с подарочком. Мария же не плакала, а думала, думала: что произошло, почему он, такой добрый, заботливый, тот, кто ее создал – до такой степени, что она забыла мать и отца, сделался ее богом - оставил ее (слово «бросил» она не могла произнести, он было захватанное чужими руками)? Как он мог вот так навсегда-навсегда уйти из ее жизни? Мария смотрела на лежащего в коляске сына – копию из копий любимого человека, который должен был соединить ее с мужем, а не, как оказалось, разъединить, и порой ей становилось страшно: не наказание ли ее этот ребенок Но через минуту она прижимала его к себе и думала – в нем моя жизнь, надо сделать счастливой его судьбу.
Мать опять же со слезами и воем, на коленях умоляла Марию поехать к несостоявшемуся мужу, вырвать ему волосы, выцарапать ему глаза, умолить и разжалобить его, заставить вернуться. Но Мария раз и навсегда сказала, что нет. Мать знала, что бесполезно уговаривать несчастную. С тех пор Мария стала получать пятерку в месяц как мать-одиночка: сына она решила воспитывать сама. Тем более что через несколько дней ни о чем другом, как о том, чтобы сын выжил и не умер от двустороннего воспаления легких, Мария думать не могла. На сыне теперь свет сошелся клином для нее.
Так во второй раз Мария утратила любовь – и даже веру в нее, утратила веру и в доброту мужчин. Почему однорукий оставил ее? Может, потому, что слишком много требовала Мария от мужчин – еще и души, еще и человечности? А может, потому, что вступал в силу рок, витавший над ней: либо счастье матери, либо счастье женщины, то и другое не совмещалось и в корне противоречило друг другу? Может быть…
По крайней мере, и в последующие годы мало выпадало женского счастья на долю Марии, а если выпадало, то непростого.
Мария была красива тяжелой, простой красотой, которую по-своему оттеняли открытость души и широта ума. Хороши у нее были глаза – зеленые, ясные и отражающие душу собеседника. Умела Мария и слушать – в этом было ее бесценное качество. Мария нравилась многим – конечно, немало среди ее ухажеров было пошляков, кто хотел погреться у бока одинокой бабы. Но были в ее жизни – и даже немало – те, кто ее действительно любил. Но их любовь – в силу различных причин – не могла побороть рока, нависшего над бедной женщиной.
Однажды, еще в долине, когда работала на хлебозаводе, Мария пришла домой больная и разбитая.  «Скорая» ехала за «скорой» - ничего не помогало. Позвали бабку-заговорщицу, та расспросила, а услышав, что утром два шедших навстречу мужика присвистнули: «Какая баба! Полжизни отдал бы за такую…» - объявила, что утром девку сглазили, пошептала, пошептала, потерла ножом о брусочек – и больная заснула. Утром проснулась – почти здоровая. Саша навсегда запомнил испугавшую его ночь, он все представлял облики двух злодеев (разговор взрослых в суете был подслушан), и, когда в скором времени в дом зачастил молодой, атлетического сложения, темно-русый чеченец, ему казалось, что этот и есть тот злодей, что приворожил мать.
Это был первый мужчина, что появился в их доме. Сашу переселили в комнату бабки, а на той кровати, где по вечерам он лежал с матерью и перед тем, как отправиться к себе, слушал чтение книжки, царил чужой дядька.
Саша запомнил, как однажды утром по просьбе чеченца его завели в комнату матери. Мать лежала, засунувшись под одеяло, смущенная. Вероятно, ей было несколько неловко еще и потому, что чеченец Жора был намного моложе ее, а одинокие женщины относятся к мужчинам вообще по-матерински. От наворачивающихся слез беспомощности Саша затаил дыхание и на мать почти не смотрел. Но он не мог не видеть огромных бицепсов откинувшего до пояса одеяло голого мужчины: тот наивно полагал, что привлечь хилого сына возлюбленной лучше всего демонстрацией переливающихся мускулов. Саша, который до этого и не видел обнаженного мужчину, пришел в ужас: ему казалось, что под кожей у дяденьки шевелятся лягушки. Парня очень позабавило это сравнение, и он принялся дальше гонять свои мышцы, не догадываясь, что внушает мальчику панический ужас и отвращение. Это славный и добрый малый, так по-детски преданно любивший Марию, в конце концов пришелся по душе и Саше, тот вскоре стал даже просить его показать «лягушек».
Но с чеченцем Марии не суждено было счастья, здесь даже не был виноват сын. Когда же мать пыталась помешать любви, Мария взяла сына и ушла из собственного дома искать комнату, старухе пришлось смириться. Но нашлись противники и посильнее. Молодой чеченец так полюбил и привязался к русской (для него не важно было, что она на самом деле немка), что пошел на бунт против устоев своего рода – отказался жениться на нареченной с рождения невесте, объявил, что берет неверную, намного старше себя, с ребенком…  Молодого дома били братья, морили голодом, проклинали, но тот стоял на своем. Тогда родственники опозоренной невесты пообещали убить соплеменника, а вместе с ним шлюху русскую и ее выродка. Мария и е Ромео понимали, что дело принимает серьезный оборот, но ничего не могли сделать. Тогда-то Мария – старшая и много понимавшая – и решила отпустить на волю возлюбленного, счастья с которым (она понимала) ей не видать. Она спровоцировала ссору, нарочно задела гордость Жоры и потом уже прибегла к крайней мере – в один день уехала из города. Тогда ее путь и привел в Сасык-Коль…
Помнил Саша и другой день, когда уже в Сасык_Коле появился сосватанный потом на горе всем жених. Его Саша полюбил позже – за какую-то кротость, светящуюся изнутри доброту и тихость. Это был настоящий русский парень – с чистым, простым сердцем. В дом Данков он пришел сломленный – незадолго до этого умерла при родах, родив мертвого ребенка, его жена. Двойная смерть подкосила его: не плакавший прежде, как кремень мужчина днями рыдал и был на грани безумия, а может быть, и уже безумен. Пылкой любви у него не было, да и не могло быть. Просто все посчитали, что рядом с доброй, надежной и познавшей человеческое несчастье Марией ему будет легче перенести свое горе. Да и не должен, полагали люди, мужчина жить один. Иван – так его звали – оставил свой дом и теперь по вечерам, чаще молча, играл в шахматы с чужим мальчишкой, тихо говорил о самом несущественном – был сам собой и не лез в отцы, умом понимая, что это будет лишним с довольно строптивым, избалованным ребенком. Да и душа его болела о другом сыне, которого он потерял, так и не узнав. Мария, уже не очень молодая, впервые по иронии судьбы вступила в законный брак. Хотя в этом браке что-то было, напоминающее данное от природы назначение – быть матерью: если не всечеловеческой, то тех, кто к ней прибивался.
Но Саша и даже суровая бабка его полюбили. Все Данки спокойно отнеслись к постепенным переменам в жизни дома – он утратил свой суровый аскетизм. В доме появились многочисленные друзья Ивана со своими щебетливыми, так непохожими на Марию женами. Но теперь в доме случались праздники, теперь можно было не испытывать тоску во всенародные гулянья и выходные. Дом стал весел, помолодел и расцвел. Даже Саша испытывал гордость за Ваню, которого он осмеливался иногда называть столь странным словом «папа», Ваня это ценил. Ему было приятно, что мальчик испытывал гордость за приемного отца, который принадлежал к наипочетнейшей в городе профессии – металлургам. Дело дошло до смены – по настоянию Ивана – фамилии. Собирались бумажки – и навсегда должны были сойти со сцены люди по фамилии Данк.
Все было бы так, если бы… Если бы однажды, когда Саша сидел у соседей, не услышал чудовищный, животный, все и вся поднимающий на ноги крик. Такой знакомый голос – бабушки. И крик этот означал то, что прежде Саше не приходилось слышать в жизни, а только в дешевых фильмах: «Убивают! Спасите!»  Саше было непонятно, кто и кого мог убивать в их таком покойном, светлом доме. Может, разбойники?.. Когда побелевший Саша выскочил на лестничную площадку, он услышал удаляющийся топот двух людей и тихий стон матери: «Ванечка! Подожди… Родненький, остановись! Отдай ножи! Отдай!!!» Старуха, всегда скорая на язык, махала бесполезной теперь скалкой, которой не смогла остановить, к несчастью, бег своего зятя.
А произошло следующее: Мария вернулась с работы и тщательно отмывалась от въедливого и проникающего до костей запаха мяса. В это время пришел Иван, только потом женщина поняла, что он был пьян. Спокойно и методично Иван прошел в туалет. Мария подумала: мало ли что нужно человеку. Ее сердце заливала нежность к этому столь долгожданному в ее жизни мужчине, который стал любим и ее сыном. Но вдруг в сердце что-то тревожно кольнуло: она вспомнила почему-то, что на полке в туалете лежат острые обвалочные ножи, которые она от греха подальше все хотела убрать и забывала (убрала подальше от сына).
- Машенька, я сейчас вернусь. Сделаю свое дело и вернусь - сказал Иван, и его глаза бесовски засверкали.
- Иван, ты что? Пьян? Что у тебя за пазухой?.. Что… у тебя… за па-зу-хой?.. – настойчиво спрашивала Мария. – У тебя там ножи! – осенило ее. Она железной хваткой вцепилась в мужика. Тот вырвался и побежал к двери. Мария успела все же скрутить сзади его руки, думая, что победа на ее стороне. Но это только считается, что у женщин бывает мужская сила, Иван был ловчее и сильнее ее. Зубами он открыл английский замок, не обломав ни единого кусочка зуба о ребристую круглую ручку замка. Тогда-то и раздался крик: «Убивают!»
Но никто пока не убивал. Иван бежал с ножами из дома –  это было страшно, на него непохоже и потому еще страшнее. Мария поняла, сколько силы пробудилось теперь в этом прежде надломленном мужчине. В чем была – зимой – в накинутом халатике и босиком, она выскочила за ним. Иван бежaл намного быстрее, к тому же он был в обуви. Мария интуицией почувствовала его путь и, к несчастью, не ошиблась: он бежал в дом через сопку, где жили его ближайшие друзья. Мария бежала босая и почти нагая и со слезами в голосе умоляла: «Ванечка, остановись! О-ста-но- вись». Вскоре она поняла, что этот бег остановить невозможно. Оставалась надежда, что безумец споткнется. И вдруг душа Марии возликовала – перед ней лежал упавший Иван. Но, когда она вцепилась, как думала, в него, чтобы не отдать никакому злу, это оказалось пальто, которое он бросил Марии, чтобы она не простудилась, на следствии объяснял потом Иван.
Через несколько шагов Иван на ходу сбросил ботинки – опять же для Марии, бегущей, как он ясно понял, босиком. Мария не тратила времени ни на пальто, ни на обувь, она бежала в надежде, что пьяный поскользнется. Она отчетливо понимала, что произойдет что-то страшное, своим материнским сердцем предчувствовала, что какой-то страшной стороной здесь замешано и она…
Иван скрылся из виду. Когда она подбежала к дому, где, как она и думала, был Иван, когда она толкнула не поддающуюся сразу дверь квартиры, той, куда, как она и предполагала, стремился Иван, все было поздно…
В чудовищной луже крови – человеческой на этот раз – лежали, моментально приняв смерть, два ближайших друга Ивана; своему убийце они открыли дверь всего несколько минут назад. Еще около часа назад живые, эти люди были предупреждены: их зарежут. Они не поверили сумасшедшему и открыли без страха дверь – все казалось шуткой. Но не шутил Иван, хотя все началось с шутливой борьбы, закончилось – к удивлению всех – почти дракой, так как присутствующая при этом одна из женщин дружков подпустила что-то насчет того, что старая жена (Мария) изъездила еще вчера сильного мужика. Женщина была злой и не могла простить себе, что упустила Ивана. Друзья же посмеивались тоже над Иваном. И тогда Иван, озлившись, но совсем не на тех людей, кто виноват во всем мировом зле, и оскорбившись за всю погубленную жизнь Марии, тихо и спокойно сказал: «Сейчас пойду домой, возьму ножи и вас зарежу». Что он и сделал: двумя руками втыкал ножи в тела друзей, которые в одно мгновение приняли страшную, мученическую и шальную смерть… Марии осталось только переступить через два трупа. Не останавливаясь, она принялась сразу искать Ивана, чтобы не произошло еще большей беды. Услышала женский крик – это в окно выпрыгнула зачинщица, женщина-ведьма. Она полагала, что убийца гонится за ней… Но Иван уже понял, что он сделал… За бабой он не бежал, а сразу же пошел в соседний подъезд, где был расположен городской банк, и, встав покаянно перед оторванным от чтения и ничего не понимающим милиционером внутриведомственной охраны, произнес: «Я убил – у-бил своих лучших друзей. Возьмите меня».
Мария потеряла сознание – первый раз в жизни – и лежала в крови убитых. Сквозь туман она видела милиционеров, подымающих ее, а потом на улице и скорбное лицо Ивана, которого в наручниках, теперь никому не нужных, сажали в «воронок».
Мария безотрывно смотрела на него и мысленно, без слов повторяла: «Ваня, Ваня, Ваня… Что ты сделал с ними – убитыми, их женами и детьми, со мной и собой…»
Уже занося ногу в «воронок», Иван обернулся и сказал:
- Мария, я тебя любил!
Так увиделись Мария и Иван в последний раз – до серии очных ставок. Но это уже были не она, а раздавленные вставшей перед ними смертью и преступлением люди, история любви которых была запротоколирована в нескольких толстых папках. Только Мария думала потом: а было ли все это? И тут же понимала, что было.
Был шумный, скандальный ажиотаж в городе, обраставший самыми «правдивыми» подробностями из уст многочисленных, как можно было поверить очевидцев: Мария подавала мужу нож и едва ли не резала…
Было неутешное горе жен, детей и матерей еще молодых погибших. Были истерики бедных женщин, устраиваемые Марии при встрече в коридорах прокуратуры и на очных ставках. Были угрозы прикончить шлюху – виновницу раздора. Были страшные – по жестокости и бессмысленности смерти – похороны, на которые собрался весь город. Двое людей в городе в тот день не выходили – старуха Данк и Мария: обе оплакивали погибших и проводили покойных тайно смотря из окна своего дома. Обе бы не удивились, если бы разъяренная толпа из похоронной процессии ворвалась к ним…
Произошло и то, о чем Мария не могла думать без ужаса: судьба подстроила так, что Саша, выходя из школы, наткнулся на пышную похоронную процессию. К счастью, его не заметили в толпе…
Была осознаваемая Марией вина перед всеми людьми – неизвестно за что, может, за то, что не смогла остановить безумца. Было и выносимое прокуратурой обвинение в адрес Марии – за небрежное хранение холодного оружия, что и привело к опасному преступлению. Это была такая насмешка судьбы над бедной женщиной, что сотни людей подписали коллективное письмо с просьбой помиловать Марию – Марию взяли на поруки…
Был шумный, открытый и проходивший во Дворце культуры судебный процесс. Иван, бритый, в фуфайке, сидел подавленный и без конца вставал перед всеми на колени и просил – нет, не помилования (он и сам покончил бы с собой, будь у него такая возможность), а прощения, особенно у матерей погибших и у Марии. Процесс был продолжением похорон: для зевак, жаждущих развлечений, и несчастных родных и близких убитых, которые на протяжении трех дней, что длилось судебное наказание, выплакали все свои слезы и теперь, казалось, иссохшие глаза.
К удивлению всех, мать одного из погибших – ближайшего друга Ивана – простила его и просила о помиловании убийцы сына. И что говорить, что нечего было и прощать Ивана Марии, она его ни в чем не винила, а жалела – материнской любовью… Было прощание с Иваном – навсегда, тот опять обернулся на Марию в последний момент после объявления приговора. Но уже ничего не сказал – глаза его говорили все…
Странно, что медэкспертиза признала Ивана нормальным и судили его не как душевнобольного, а как хладнокровного убийцу. Марии же казалось, что так проявился неизлеченный ею надлом после смерти жены и ребенка. Хотя, конечно, понимала она: убивать никто права не имеет…
Был долгий шлейф оскорбительной скандальной славы в небольшом городке – на Данков бегали смотреть, как в зоопарк. Не раз Саша прибегал домой в слезах – в очередной раз с ним, сыном убийцы, не захотели общаться…
С тех пор в доме Данков тщательно убирали ножи, особенно на ночь. Это стало затем генетически передаваемым кодом – Саша во взрослой жизни делал то же самое… Раз и навсегда запретила Мария сыну драться…
Это была последняя попытка Марии перехитрить судьбу, она поняла, что любовь достается ей слишком дорогой ценой. В следующий раз она боялась потерять сына. Так все вернулось в семье Данков – через страхи, боль, свое и чужое горе – к аскетическому покою, покою, который нес многое, но который упразднял женское счастье Марии. Будни поглотили, казалось, страшное событие, на него в семье было наложено словесное табу; ничего не было, не было Ивана, не было страшной ночи, тем более что все вещи убийцы были изъяты следствием. Будни поглотили страшную ночь, чтобы через много лет обернуться иной ночью, когда больная и надломленная Мария вскочила с кровати и стала кидаться к двери ничего не понимающих и испуганных жильцов первого этажа: Марии надо было спасти их жизни, чтобы снова не перешагнуть через зверски исколотые обвалочными ножами трупы, чтобы снова не валяться в луже человеческой крови, чтобы не видеть убитые глаза Ивана, которые совместились в ее помутненном сознании с глазами сына…

Не все было, правда, Саше понятно в том большом, окружающем дворовый мирок мире, вести откуда доходили и до мальчишки. Как-то пугало то улыбающееся, то грозно нахмуренное лицо человека, без которого не обходилась ни одна газетная страница. Сама фамилия этого человека – Хрущев – вызывала странное чувство неуверенности во всем и прежде всего в самом себе. Но смутно верилось, что этот человек знает, что делает, и что  он с утра до вечера неустанно заботится, как уверяли все те же газеты, о всех людях, и в том числе о Саше. В душе, правда, Саша понимал, что если кто о нем заботится, так это мать и бабка… Однако эти сомнения вызывали у мальчика растерянность и чувство странной вины, почти неполноценности – очень уж хотелось верить во все, во что верили другие…
Потому Саша так искренне переживал убийство Джона Кеннеди. Он, как и все, жалел красавца президента, красавицу вдову и бедных сирот – чужое горе было драматичнее и театральнее, нежели свое, ежедневно свершающееся на глазах.
А в повседневной жизни сасыккольцев начались события весьма странные… Бабка первая предчувствовала их… Впрочем, она была даже рада – в тактических целях по обезвреживанию своих противников, дочери и внука – тому, что в один момент с полок магазинов как ветром сдуло хлеб. Уже давно между старухой и младшими велся бесконечный спор о том, в каком количестве запасать продукты. Одному поражалась бабка: ну, ладно, Машка не помнит голод в первую мировую войну, после революции, но она-то хлебнула горя в страшные голода заветных тридцатых, во вторую войну, да и после нее. Что же она пошла на поводу у сопляка, что из книжек выучил о планировании при социализме и издевался над родной бабкой, которая до конца своей жизни не могла купить сахара меньше пуда. Старуха закупала, как и в прежние времена, оптом мыло, соль, спички. Все это вызывало смех мальчишки, который подбивал Машку вообще не откладывать деньги на черный день и все тратить… Теперь наступил ее час, пришла ее победа…
Но и бабкиных запасов не хватило надолго… Старуха, которая тогда еще больше всего на свете боялась голода (это потом, позже наступят дни, когда она – еще живая – откажется от еды, и это будет напоминать самоубийство), испугалась не на шутку и пришла к выводу, что война на носу – с чего бы не стало еды? Но удивлялась не только старуха Данк…
Вслед за мощным потоком сахара, двинувшегося на страну с Кубы, вслед за культом кукурузы и усиленно пропагандируемого бамбука – очень полезного и крайне необходимого в крае с резко континентальным климатом – и взрослым, и особенно детям пришлось смириться с неожиданным… Несмотря на верных друзей, едущих в целинные края, хлеб становилось покупать все сложнее; Сашу, как и всех других ходящих на своих ногах детей, будили рано утром и отправляли занимать очередь в магазин: черный хлеб выдавали полбуханки в руки, белого не стало вообще. Хлеб привозили в неопределенное время к концу дня, так что в это лето море пришлось забыть или выбираться туда к вечеру. В очереди поливали виновника всего происходящего… Разговоры усилились, когда не стало муки и мучных изделий, круп, даже гороха. Все было по карточкам. И вот в один из осенних дней, когда старуха Данк закупила правдами и неправдами очередную партию доселе не почитаемого в семье гороха, радио передало сногсшибательную весть: Хрущев ушел по собственному желанию, точнее, попросился - по состоянию здоровья – на пенсию… Его пожалели и отпустили. На следующий день появились все продукты… Все с благоговением отнеслись к переменам, особенно радовалась детвора. А в тот день Саше можно было наконец отправиться на море с самого утра. Мальчик вдруг впервые за все эти дни почувствовал свободу. Не мог он знать, что начинается еще одна очень странная полоса в жизни людей. Не мог он предчувствовать, что эти события отразятся на нем и на его близких.

РАБОТА ДУХА

Но жизнь Саши и ему подобных, в целом жизнь города крутилась не только вокруг куска хлеба. Она была бы невозможна без людей, одних из которых занесла в Сасыккольск все та же судьба, других создал сам город. Таких людей принято называть подвижниками… К концу шестидесятых в городе сложилась своя культурная среда, их было мало, держались они вместе и несли свою тихую, скромную, но все-таки некую правду людям. Первой встретилась в блужданиях Саши в поисках иного, созданного и преображенного творчеством мира, непохожего на запутанную жизнь простых людей, женщина – руководительница танцевальной студии… Саша, как оказалось, был наделен пластикой и под руководством Евгении Васильевны постигал не только секреты танца, но и секреты того, как через движения поведать о своих чувствах и мыслях. Евгению Васильевну вряд ли можно было назвать интеллектуалкой, в город ее привело прошлое, которое неотступно преследовало эту женщину… Во время немецкой оккупации не успела она эвакуироваться из белорусского областного центра – все произошло в один миг. Вскоре она осталась без куска хлеба, а умела только танцевать да петь, так как работала до войны в областной филармонии. Когда встретила однажды на рынке, где безуспешно пыталась выменять свое эстрадное платье на еду, одного прежнего партработника, то страшно обрадовалась: наконец-то этот умный человек подскажет, что делать и как дальше жить. Женщина сделала ему знак рукой, и тот дождался ее; бывший партработник и, как уверена она была непоколебимо, ныне подпольщик посоветовал податься к немцам – танцевать в только что открывшемся кабаре для офицеров.
- Ну, как же я буду развлекать тех, кто убивает? – вопрошала она.
- Идите, прибейтесь к кабаре. Потом вы нам понадобитесь, - вскользь бросил мужчина.
Что стояло за его словами? Просьба или совет, не могла понять запутавшаяся и голодная женщина. Но рада была, что подсказали, да еще так авторитетно, как быть… И она пошла.
Долго-долго не без страха ждала Евгения Васильевна ночных гостей, но так к ней никто и не пришел. Однажды на площади она с ужасом увидела висевшего на виселице знакомого подпольщика… Танцовщица осталась одна – к тому времени она заслужила среди жителей соответствующую репутацию, и к ней никто не решался подойти…
А потом немцы уходили – был радостный день. Она об этом узнала еще вчера – еще вчера ее упрашивал немецкий офицер поехать с ним. Пришлось скрыться до прихода родных солдат. Вся в слезах, оплакивая (она понимала) свою загубленную жизнь, она почти что в обмороке повисла на шее первого встреченного ею солдата. Она была рада, что он не знает, кто она, а то плюнул бы ей в лицо. Зато знали те, кто пришел за Евгенией Васильевной позже: не хотели они только верить байке про подпольщика, повешенного на площади… Перед кем потом только не танцевала примадонна из немецкого кабаре в степном крае. В Сасыккольске она так и осталась, не заведя ни семьи, ни детей. Не могла она, любившая многих, полюбить кого-то одного, да и вообще само слово «любовь» вызывало у нее грубую ухмылку…
Она посоветовала Саше уйти в хороший драматический кружок, договорилась обо всем, но Саша там, где тоже были лучшие из лучших, не остался. И вот однажды, когда он сидел в пионерской комнате своей школы, вошел мужчина. Божеству Саша удивился бы меньше… Да перед ним и было божество – диктор местной студии телевидения.
Это было время, когда в окраинных городах еще не принимались передачи из Москвы. Сасыккольцы, впрочем, особо об этом не жалели – работал «ящик», и ладно; у них были свои любимые и нелюбимые дикторы, свои актеры, никого не волновало, что они, может быть, и не самые лучшие. Зато свои! Зато боги! Вот таким Сашиным божеством и стал Вадим Петров. Наступала пора, когда мальчик начинал понимать: помимо теплого, мягкого женского мира, в котором он жил, на свете есть и что-то другое – властное, стремительное и сильное… Это мир мужчин. Но те мужчины, которые окружали Сашу – грубый, вечно ковыряющий на уроках спичкой в ушах директор новой школы; презирающий Сашу за беспомощность хилого тела учитель физкультуры; мамины ухажеры, соседи, мясокомбинатовские работяги, - все они были чужды и даже враждебны мальчику. Они пахли каким-то тяжелым, папиросным, кислым и в то же время чуть сладковатым, отталкивающим запахом… Саша с омерзением вспоминал, как один мамин знакомый, которого он ненавидел, однажды, пьяный, потный, обнял его, дыша резким, удушливым воздухом, поцеловал, назвал сыном и за его, как казалось очередному отцу, необходимую любовь обещал купить магнитофон – диковинку, только еще недавно появившуюся в обиходе провинциалов. Магнитофон «отец» купил, Саша, конечно, радовался ему, но не подозревал, какая расплата ожидает его. Мать, жаждущая мира в семье, попросила мальчика поцеловать мужчину и назвать его «папой», а то и «папочкой».
Испытывая стеснение от необходимости поцеловать чужого дядьку, стараясь не дышать, Саша подошел к «отцу», поцеловал в лоснящуюся, синюшную, как у покойника, щеку, но тут же задохнулся в его смрадном дыхании – и выскользнул из объятий «папы»…
И вот теперь перед ним стоял тот человек, лицо, волнистые черные волосы, голос которого казались ему воплощением мужественности. Вот такого отца он полюбил бы…
Божество заговорило – тем же густым, сочным и мужественным голосом, о котором мечтал Саша, сам поющий петухом, и который слышал только в телевизоре:
- Кто же так молоток держит! Дай сюда!..
На счастье Саши и других пацанов, директор полубандитской школы решил прославиться через театральную студию и потому пригласил нуждающегося в подработке диктора – профессионального актера - руководить студией. Условия были таковы: одно из первых мест на очередном смотре художественной самодеятельности, желательно первое…
Когда приехавший из большого русского города мэтр вошел в школьный актовый зал и увидел своих будущих актеров, то даже он, уже кое-что понявший в жизни города, оторопел: в основном парни, раскрашенные природой во всевозможные масти, тщедушные, либо коренастые и вросшие в землю, с ногами и руками – палками, либо кривыми как колесо, забитые или бандитские, сидели, пожирая его глазами. (Большинство пришли посмотреть на живого диктора.)
Уже после нескольких слов режиссер было пожалел, что пригласил сюда самого худющего и бледнющего паренька, съедающего в словах все  . Но столько было в них нескрываемого обожания, что показалось: а может, что-нибудь и выйдет путное из затеянного. Конечно, ни о каком почетном, тем более первом месте на смотре не может быть и речи: как только выведешь этих рахитичных с детства уродиков да как раскроют они свои вонючие рты – жюри разбежится.
Каким-то чутьем режиссер выбрал для первой постановки сказочную пьесу Гоцци – только сказкой, только сказочной борьбой зла и добра можно было вырвать этих мальцов из реально окружающих их зла и порока, чтобы затем вернуть в свою жизнь, уже изменившуюся, хотя бы чуть очищенными. Режиссер не знал, правда, что они потом, облагороженные, будут там, в этой своей жизни, делать, но хотел как лучше.
Ни в жизни ребят, ни в жизни актера, который – теперь понятно – из-за пристрастия к вину занимался не тем, чем хотел бы, такого больше не было. Сообща они яростно начали преодолевать какой-то общий, еле уловимый излом, что прошелся и по молодым жизням ребят, и по уже вкось пошедшей жизни режиссера.
Как ни странно, в школьный театр пришли самые бравые ребята: бич микрорайона, ощеривающийся, вероятно, наполовину показной злобой, по прозвищу Кохинур, и с ним его подпевалы: маленький татарин с колючими глазами, без конца ввязывающийся во все драки, особо славящийся своей жестокостью старшеклассник-немец, от которого частенько попахивало вином, несколько заядлых курильщиков анаши.
Это были как раз те большие ребята, которые  Сашу прежде не удостаивали даже взглядом – такой ничтожной «бабой» он им казался. Но вот теперь они все мирно и тихо слушали, как читает режиссер столь далекую от них и нелепую сказку, в которой самый страшный злодей не шел ни в какое сравнение с теми, кого уже приходилось ребятам встретить. Время от времени кое-кто не выдерживал этого странного и непривычного добровольного повиновения доброму дяде и инстинктивно пытался снизить еще вчера презираемый пафос очищения, миф о высоких помыслах людей… Саша вспыхнул, когда кореец, слушая шедшее по сценарию объяснение в любви принца и принцессы, со смаком изобразил лихим щелчком двух пальцев одной руки о палец другой неприличный и хорошо известный в этом крае жест, означающий, как твердо знал Кохинур, то самое, чем заканчиваются слова о любви. Но режиссер делал вид или действительно не замечал непристойностей, не замечал похотливого блеска этих преждевременно ставших или только грязно мечтающих стать мужчинами мальчиков с дегенеративными тельцами. Кружок редел, но костяком его стали отборные головорезы, которые, как надеялся Саша, первыми бросят эту дурацкую затею. Но не тут-то было… Более того, Сашин личный бог приблизил к себе именно этих бандитов. Как бывает в воровской шайке, режиссер сделал ставку на головорезов – на них держалась дисциплина… Они же, а не Саша, как тот ожидал, стали и духовно близкими режиссеру, с ними он держал себя почти на равных, с ними сложилась особая – взрослая близость. Саша замечал какую-то тайну: часто, когда режиссер велел младшим отправляться по домам, оставшиеся заговорщически шептались, делал страшные глаза и передавали друг другу бумажный сверток, своими очертаниями повторяющий силуэт бутылки… Саша, правда, не хотел до конца понять смысл происходящего и то, что связывало взрослого и старших школьников, но тем не менее вынужден был признаться себе, что связывает их на самом деле (помимо всего прочего) взрослый грех – выпивка. Саша молчал из боязни прогневить свое божество, а еще больше из-за того, что было больно: режиссер в самом главном нечем не отличался от всех тех мужиков, что прошли через его дом, и у него тоже мысли крутились только вокруг выпивки… Никто из других младших не догадывался об общем грехе старших, тем более, что старшие никак не проявляли своих прав на режиссера… Были, как и прежде, почтительными и послушными.
Саша мучился своей отверженностью, для режиссера он был всего лишь одним из малышей, тогда как мальчик надеялся, что именно он – умный и тонкий – станет любимцем.
Однажды во время репетиции, когда по сценарию Саша – один из придворных – должен поцеловать руку принцессе, режиссер взорвался:
- Но кто же так вяло целует руку – как хвост дохлой кошки?! Дай сюда свою кисть! Смотри.
Он поднес Сашину кисть к своим губам и поцеловал – театрально страстно. Мальчику стало на секунду холодно, потом жарко, что-то глубоко внутри его оборвалось, и вдруг стало стыдно.
- Что ты стоишь как истукан? – донесся откуда-то издалека до мальчика ставший родным голос. – Повтори. Пов-то-ри!
Сашу заколотило. Он будто в ознобе взял тяжелую руку мужчины, приблизился к ней губами и за эту секунду рассмотрел на ней каждую морщинку, каждую складку, черны волоски и со страхом, но в то же время отчаянным, особенным чувством припал к ней. Мальчик посмотрел еще раз в лицо своему богу, а потом поцеловал – теперь уже как бы от себя, а не по роли руку режиссера. В этом поцелуе было все: и нередкая в этом возрасте юношеская любовь к старшему мужчине, и осознание ужаса совершенного, и горькое чувство от неразделенности этой любви, и страх перед своим богом и другими ребятами, кто видел произошедшее… От избытка непонятных чувств Саша заплакал и бросился было с утлой школьной сцены за куцые кулисы, но его схватили цепкие руки режиссера. Саша ожидал удара, с детства боящийся физического насилия, согнулся в позе утробного младенца, но, к удивлению своему, почувствовал, как его нежно гладят по голове.
- Ну что ты, мальчик мой?.. Что с тобой? Ничего страшного… надо повторить эту сцену еще раз, только без переигрывания: ты придворный, а не возлюбленный, понимаешь?.. А потом я тебя провожу домой. Хочешь?
С того позднего вечера Саша почувствовал, что режиссер потеплел к нему, хотя и держал мальчика от себя на расстоянии.
Пошли читки, распределение ролей, репетиции. Всем, конечно, в том числе Саше, хотелось играть красивого и доброго принца, - ему досталась роль хитрого придворного, но, что утешало, премьер-министра… Актеры никак не могли отрешиться от вбитой им с детства в головы социальной иерархии, а принц еще долго чувствовал себя принцем, пока ему не надавали по шее…
Зима в этих лагерных краях всегда сурова, но в тот год ребята как бы не замечали ее: в согретом, казалось, властным дыханием, исходящим от режиссера, школьном актовом зале оттаивали с детства замерзшие их души.
Приближался еще один Новый год – угарный, настоянный на резком запахе театрального клея, которым приклеивали актеры-самозванцы искусственные бороды и усы, сладковатом запахе грима, вазелина, которым снимали потом грим. Приближался год, в который они входили, хотя того не понимали сами, на время смягчающимися, любящими, счастливыми. Никому не хотелось верить, что этот угар неожиданного счастья пройдет. Да и не знали школьные артисты, что всему наступает конец. А конец стал незаметно приближаться тогда, когда, казалось, все только начиналось, - сразу после премьеры на новогоднем школьном вечере. Позади волнения, страхи, страсть сотворения – и почему-то режиссер начинал отдаляться от своих актеров. Он их уже сотворил, вот так запросто, не обладая властью бога, стал богом; оживил души, не умея оживить глину…
Внешне, казалось, наоборот, дела студии шли в гору. Но этот успех не совпадал с неумолимым движением к концу. Школа не только заняла первое место на смотре, но и была приглашена на ту, «главную сцену» города, когда-то сооруженную лагерными строителями, с платным представлением. Там, правда, Саша зазевался с выходом на сцену и получил увесистый пинок от своего божества, к тому же его режиссер грубо и по-театральному просто обматерил… В слезах вышел Саша на сцену и залился ими после бесчисленных выходов по требованию публики. И потом долго сидел в старом реквизиторском кресле за кулисами и безутешно рыдал, несмотря на то, что работник сцены уверял, что за всю свою жизнь на сцене – и в Сасыккольске, и до него, на настоящей – он не видел такой сильной игры.
Потом было выступление на телевидении. Передачи шли тогда прямо в эфир, без записи; гордый и счастливый, Саша возвращался домой, его многие узнавали – так началась сладкая слава. Но дома его ожидало неожиданное – тяжеленная пощечина матери. Причиной тому был невинный проступок: режиссер хотел, чтобы Саша выступал в белых гольфах: гольфов, конечно, не было ни в костюмерной, ни в продаже. Тогда Мария сунула в хлорку свои чулки, полежав там, они посветлели. Это был ее вклад в театральную судьбу сына, и она гордилась своей сметливостью и нужностью сыну. Наверное, два человека в городе были самыми строгими зрителями спектакля, показываемого по телевидению, мать и бабушка Саши. Но, когда женщины увидели, что Саша так и появился в кадре без хлорированных чулок, слезы обиды и ярости задушили их.
Потому и была отвешена оплеуха ничего не понимающей звезде голубого экрана местного значения – за то, что не взял с собой в другую жизнь их, простых женщин, не послушался и зазнался, не посчитался с чужим трудом и затратами. Марии стало страшно, что сын возомнит о себе и так быстро уйдет из их общей жизни. Тем более что она понимала: все эти успехи ровно ничего не значат. И была права: печально сложилась потом судьба многих школьных актеров… Кому они, одухотворенные и облагороженные искусством, были нужны? Так и зависла судьба ребят между высотой, куда их звали, и реальной жизнью. Скептически отнеслась Мария и к прощелыге из степной столицы, который пришел к ней просить отпустить Сашу с ним в специализированный интернат… И не пустила, как бы предчувствуя, что разлуку с сыном не перенесет… Она была, кстати, права, ничего путного из этой затеи и не вышло бы…
Но самодеятельный театр стал спасением для Саши. Прежде он жил как бы в грезе. В его воображении, как на киноэкране, разыгрывались бесконечные цепи событий, в которых он был то принцем, то героем-любовником, то просто героем и так далее, а чаще всего - самим собой, оказавшимся в замысловатых ситуациях. Это изматывало мальчика, лишая его сна и покоя, и спутывало реальную жизнь и жизнь выдуманную… Бабка даже вменила себе в обязанность ловить Сашу в такие минуты. Мысли, фантазии, по ее глубокому убеждению, портили аппетит. Тогда Саша начинал догадываться о том, к чему пришел много позже: какой ценой, трудом надо платить за то, чтобы по большому счету соотносить жизнь реальную и преобразованную искусством так, чтобы не было бегства от себя, не было лжи и фальши.
Театр сделал угловатую, всю в закоулках душу подростка более гибкой: пластика тела перешла в пластику, но не податливость души… Театр сделал свое дело и исчез в прошлом – режиссера ветер судьбы снова, в который раз, сдвинул с места, и он вместе со студией-сказкой исчез навсегда.
Теперь природа, точнее, судьба принялась за более филигранную работу – сознание мальчика…
Ни в какой кружок Саша больше попасть не стремился, как бы понимая, что так хорошо, как прежде, не может быть. Но уже он привык жить чем-то помимо, как тогда казалось, скучной, однообразной реальной жизни.
И тут он вспомнил, как не раз повторял исчезнувший бог: больше читать; единственное, что может быть равным театру, чтение… Хотя из-за школьной студии мальчик забросил дом Екатерины Павловны, он снова напросился брать у соседки книги.
Вообще-то читал он – особенно в детстве – не то чтобы взахлеб, Мария еще совсем не так давно даже серьезно опасалась, что сын, может быть, туповат… С чтением никак не шло. Еще хуже было в школе с пересказом прочитанного. Мария, верившая, что усилием воли можно добиться всего, решила действовать. И по прошествии нескольких лет Саша с неприязнью вспоминал свою первую книгу, которую должен был в летние каникулы по настоянию матери прочитать сам; Мария теперь уже из другого страха, что мальчик растет в женской семье не как мальчик, а как девчонка, купила книжку о переходе Суворова через Альпы… Весь этот картонный, крашенный аляповатой краской, но без того волшебства, что был потом в театре, мир, замешенный на квасном патриотизме, с трудом переваривался Сашей. Тем более с этим миром соперничал куда более притягательный реальный мир солнца, моря, детского летнего безумия.
В конце лета Мария почти в отчаянии обнаружила, что сын не одолел и четверти книги…
И вот через несколько лет прежде чуждый, выдуманный книжный мир открылся ему; оказалось, что и его можно как бы примерить на себя, как можно примерить театральный костюм, взятый напрокат… Будучи опрокинутым только в свой собственный мир, только в самого себя, Саша не подозревал прежде, что себя можно найти и в книжках, кем-то написанных… Теперь он, неуемный от своей дикости в любви и нелюбви, стал читать, не делая больше ничего.
Скоро была прочитана не только библиотека Екатерины Павловны, но и домашняя, школьная, детская городская. Пришлось перекинуться на взрослую. Это была пора неразворованных библиотек, нередко чудаковатых, но сердечных женщин, любивших своих читателей. Скоро они привыкли к новому читателю и разрешали ему самому бродить среди стеллажей. От многочасовых блужданий глазами по корешкам выставленных книг шумело в голове. Саше казалось, что он попал в лабиринт, из которого не найти выхода.
Что же искал Саша в книгах?
Скорее всего самого себя…

INS LEBEN HINEIN

В эти дни Саша не мог отделаться от одной немецкой фразы, что внутренне вызрела в нем.  «Ins Leben hinein…», «Ins Leben hinein…», заворожившая своей музыкой, каким-то особенным смыслом, недоступным мальчику, стучало в подсознании Саши. Откуда взялась эта фраза? Ведь Саша, хоть и немец по паспорту, немецкий язык знал не очень хорошо. Скорее всего, «Ins Leben hinein…» осталось от школьного вечера немецкой поэзии. Долгое время оно жило в мальчике и вот теперь – в нужный момент появилось, чтобы объяснить Саше, что с ним происходит. Правда, в переводе на русский магические три слова, что означали примерно «выход в жизнь», утрачивали свою таинственность, но именно период, когда человек отрывается от дома и его сладостного мира и когда наступает пора путешествия в большой мир, начинался у Саши…
Так случилось, что встреча с восточной женщиной совпала с началом иной, недетской жизни Саши. До того дня, когда Саша познакомился с Гульнарой, он был еще полуребенком…
И лишь с годами Саша осознал: спасая Гульнару, он удалился от матери, оставил ее в плену одиночества. А еще позже Саша понял: тому суждено было быть… Но часто-часто  его преследовало видение: Мария, бедная Мария горько плачет в заваленной снаружи камнями мрачной пещере. Она пришла сюда спасать  сына, а может, оплакивать его. К счастью, он остался цел и невредим, но вот только ее забыл здесь… и одной Марии из завала не выбраться. Но кто поможет?.. Никто… Разве что громко кричать и вопить, тогда услышит, может, сын. А вдруг кинется ее спасать и, разгребая камни, сам окажется заваленным ими… Что тогда?.. Нет, нет… надо молчать и ждать… Может, может, сын заберется когда-нибудь в ее пещеру с другой стороны, ход куда Мария не знает или забыла, и они снова встретятся… Надо ждать сына. Такова жизнь: я родила его, спасла от смерти, чтобы он шел в жизнь…
Короче говоря: «Ins Leben hinein…»
Марии действительно было трудно смириться с тем, что сын теперь принадлежал не только ей.
Но она понимала, что сама теперь многого не может объяснить в жизни, и потому, смирившись в конце концов, отдала она восточной женщине своего сына, почему-то уверенная, что ничего плохого из этого не выйдет, и как бы предчувствуя, что пройдет несколько лет и именно Гульнаре – не родственникам – напишет она предсмертное письмо, в котором попросит умную, добрую, образованную и сердечную, все понимающую женщину не оставить Сашу после ее смерти. И просила она не о деньгах… или о реальной помощи… О душе сына беспокоилась мать, зная, что не все с ней ладно, что еще не окрепла она. Странная дружба подростка с журналисткой – взрослой степной женщиной – не могла пройти бесследно в жизни города. Однажды к Марии пришла серьезно поговорить учительница: надо спасать мальчика (а уже, вероятно, поздно), из рук многоопытной распутницы… Учительнице, точно, как ей казалось рассчитавшей испуг простой, темной женщины перед свершившимся как бы фактом и прежде умело запугивавшей родителей неугодных учеников, в этот раз пришлось отправиться за дверь. Ярость, презрение к немолодому уже педагогу, у которой была возможность и время прочитать столько книг и который должен был будить лучшее в душах детей, настолько переполнили сердце простой бабы, для которой учитель был божеством, что она нашла в себе силы быть ироничной:
- Я все знаю.
Обескураженная учительница так и не поняла, правда ли это или насмешка, но страшно обиделась и перешла на шепот:
- У них там тайное общество – «Белые бантики». Между прочим, Сашей заинтересовались из органов!
Интересовались ли на самом деле вездесущие органы тайным обществом или нет, никто не знает, но компания вокруг Гульнары действительно собралась разношерстная: немец Саша, русский Валентин, татарин Ибрагим, узбечка Зульфия, порой в ней появлялись другие – журналисты из газеты, работники студии телевидения, в общем, местная интеллигенция… Взрослые тех годов были в чем-то похожи на детей, а дети тех лет, рано повзрослевшие душой, похожи на взрослых. Между ними было мало разницы. И те и другие спорили обо всех вечных проблемах плюс обо всех, присущих этой восточной земле: о национальной розни, отцах и детях, Сталине и его темной эпохе, о поэзии и музыке. И казалось, что если они так хороши, то другие плохи по недоразумению: надо всем  все объяснить, и тут же мир исправится. И казалось, что в них самих есть только доброе и хорошее. Так казалось всем. Вот только Гульнара, на время оттаявшая около детей, которые не так уж хороши, как кажутся себе, знала. Что рано или поздно они предадут и забудут ее, и порой грустно-грустно смотрела на Сашу… И этот позабудет, но на время, сколько еще он вынесет горя в жизни, как его будут, в свою очередь предавать! Об этом не ведал и бог, зато предчувствовала она.
Но до этого было еще далеко. А может, все это было выдумкой измученной женщины. Но, глядя однажды на Сашу, такого светлого и чистого, она решила основать общество «Белых бантиков» и каждому, исключая себя, прицепила на голову по белому банту. Как долго их проносят они?
Белые бантики были и символом чистоты, и вызовом если не миру, то городу. Сасыккольцы крутили пальцами у виска, дескать, вот придурки, когда встречали на улице тощих верзил с белыми бантиками. Но Саша чувствовал, что в этих ставших скандальными в городе бантиках было осознание прoходящей чистоты. Недолго осталось их носить - наступит день, когда это станет нелепым. Впрочем, как всем юным, Саше не хотелось думать о плохом. И чаще всего детям казалось, что чистота сохранится навечно, что и человек-то вечен. Что же с них было в то время взять?
Вчерашние дети, только что оторвавшиеся от родных гнезд, тянулись к Гульнаре, которая в чем-то была для них как мать и в чем-то и взрослой женщиной, перед которой важно было не распускать нюни. Взрослые же, устав от собственных детей, забот, тянулись к мальчикам.
И странная компания – полудетская, полувзрослая – мелькала по улицам города: беззлобно шалила, подражая нелепым гипсовым памятникам, что в изобилии торчали в любом городке 60-х годов с веслом в руке; покуривала поздними вечерами, дурачилась и от души веселилась – тем смехом, когда он понятен лишь близко связанным друг с другом людям. И столько было в этом смехе вызывающей бесшабашности, противопоставленной всему вселенскому злу и подлости, что, казалось, сам смех был способен изменить если не мир, то жизнь города.
Но город – на то он и город печальной судьбы – тоже не дремал. И уже поползли слухи о ночных шабашах мальцов с восточной ведьмой во главе, бредущей по темным улицам с косящими от недоброго веселья глазами и развевающимися по ветру смоляными черными волосами и ведущей за собою стаю чертенят с белыми бантиками, вплетенными в бесстыдные чертовские хвосты… Властям посыпались письма с требованием прекратить безобразия. Пришлось проверить, нo ничего особо подозрительного власти не нашли, лишь обратили внимание на разговоры. Но кто не говорил в то говорливое время, когда и косноязычные, и немые обрели дар речи?..
Но точно так же, как Саша и его сверстники понял вдруг однажды не парадную, а настоящую историю этого степного края, которая слезами и кровью воплотилась в судьбах их знакомых. Родных и близких, и потому ужаснулись городу и почувствовали на себе тяжесть несвободы, так и сам город вдруг почувствовал неприязнь к белым бантикам. Теперь он старательно начал выталкивать из себя отступников, ломать их. Ломать или выталкивать было просто необходимо.
Началом этому послужила история, которая потрясла весь город… На городском детском пляже в трех шагах от берега нырнули в воду трое детей – увидеть белый свет им уже не довелось, нырнули они, как позже выяснилось, в самую тяжелую воду – воду небытия… Не сразу выяснилось, что в предыдущую ночь в шторм здесь села к берегу выброшенная баржа. Рано утором ее вытащили, а про яму, образовавшуюся от баржи, забыли… Несчастные девушки – воспитательницы детского сада спохватились слишком поздно, когда волны прибили к берегу три белые панамки, еще не успевшие потерять запах детских головок. Только теперь не матери положили руки на эти детские головки, а холодная смерть… Долго ныряли и шарили вокруг по воде зареванные девочки-воспитательницы, долго они катались потом по песку, проклиная и свою загубленную в один миг жизнь, и жизнь деток. Долго ныряли затем ненужные уже спасатели и водолазы, пока не вынесли на берег три тельца.
Дети попали в глубокую, чудовищных размеров воронку из-под севшей в песок баржи. Яма была там, где и ребенку вода чуть доходила до пояса… Кто мог подумать, что не бес, не дьявол, а простой наш человек уготовит такую смерть? Никто. В том числе и кусающие себя и выдирающие на себе волосы девочки в белых халатах.
… И долго еще казалось, что реют над городом души безвинно убиенных детей. И долго еще в завываниях бурана слышались просящие о помощи голоса. И долго еще никто не решался близко подойти к страшному месту. Словно это была черная дыра…
Поникли белые бантики… Статья Гульнары, что через некоторое время появилась в газете, тронула душу каждого простого человека. Лишь от виновников зла поступило официальное письмо, где люди, которые, по прежним понятиям, должны были неотступно теперь думать об ожидающей их на том свете вечном огне, которые должны были уйти в пустыню замаливать свои грехи, обвиняли журналистку в некомпетентности. По их мнению, журналистка не разобралась в сложной технологии спасения судна, которое выполняло важное народохозяйственное задание, внося тем самым вклад в общее дело (на барже был песок – и ни единого человека), и публично оклеветала кристально чистых и честных людей. В конце письма требовалось столь же публичное извинение и опровержение фактов.
Пока редактор неоднократно давал объяснения и клялся перед руководителями города, что такого больше не повторится, а журналистка будет наказана («большой» город не хотел, чтобы ЧП отразилось на страницах прессы, призванной звать вперед,  а… не назад), а яма так и оставалась на своем месте, к опустевшему было детскому пляжу подошли маленькие брат и сестра. Весело разделись, быстро скинув одежонку, и – на минуту – заскочили в воду (мама, что сейчас была на работе, не разрешила бы)… Минутка обернулась вечностью, и дети погрузились в ту же самую тяжелую пучину смерти, что и предыдущие…
Теперь уже пять душ безуспешно взывали с неба к живым. Все простые люди чувствовали себя преступниками, но только не официальный город, который решил принести на заклание души своих юных жителей, лишь бы не было шума… И этой истории суждено было повториться еще раз, чтобы  наконец подъехало всего несколько машин с гравием и в час засыпали страшную яму.
- Что тяжелее - поднимала в спокойном исступлении Гульнара одну руку - жизнь пятерых детей или - она поднимала другую - пять машин с гравием? Они считают, что с гравием… Боже, боже… Что же происходит с людьми?…
Но шеф газеты наотрез отказался помещать статью Гульнары с этим вопросом: «Что же происходит с людьми?..» Произошло затем лишь незаметное событие в жизни редакции. Редактор решил избавиться от строптивой журналистки.
Когда на летучке шло обсуждение очередного номера и Гульнара снова принялась за свое, редактор елейно, весь в сладких складочках, запел:
- Ну, это, может быть, Гегель или Кант так считают, а мы?...
И тут раздалось то, чего он ожидал, но не в такой степени:
- При чем тут Кант или Гегель… Речь идет о детях…
- Мы знаем о вашей пристрастной любви к детям.
- Подонок.
Он смотрел на взбешенные глаза смелой женщины, краску гнева, заливающую ее, и видел, сколько в ней силы и ума. Даже серые мыши захихикали. Никто не собирался хлопать дверью. Секунда, вторая, третья. Нет, он не учился даже по Гегелю (и вообще, кроме партшколы, нигде не учился), но понимал, что дело принимает дурной оборот – начался поединок, в котором все зависит от того, кто не выдержит взгляд и нарушит паузу… Но, хотя он не учился даже по Гегелю, спасительно сообразил – ударить, растоптать как женщину - не выдержит. И тогда еще раз раздалось:
- Выйди вон, во-он!
Снова страшная тишина. Снова бесстрашные глаза. Но что это? Дрожит… Дрожит… Дрожит! Нижняя губа! А-а-а, вот тебе… Ну, как? Холеный степной мужчина приосанился. Ну, как? Глаза не мигают, но слезы – слезы наворачиваются.
Женщина выбежала, и тогда Саша случайно оказался в тот день в редакции, услышал ужасающий, звериный вой. Выл не человек, а раненый зверь… Это же Гульнара! Долго плакала Гульнара, никого, кроме Саши, не впустив в кабинет. А потом ушла, чтобы больше никогда не возвращаться в ставшую ненавистной редакцию.
Для Саши безысходный вой Гульнары стал предупреждением: пророки, даже местного значения, окончательно никому не нужны. И хотя ни он сам, ни Гульнара не претендовали на роли пророков, Саша знал: он не простит городу ни смерти детей, ни публичной казни Гульнары, ни его холодного спокойстия…
Так Гульнара снова оказалась ничком на диване – единственном пристанище в этом страшном водовороте пучины, которая вот-вот поглотит и ее, как тех других, кого убил этот город и что погрузились в тяжелые воды смерти.
Саше приходилось видеть до того мертвых, но мертвых телом, теперь он впервые столкнулся с мертвыми душой… И неизвестно, что страшнее... может быть, все же мертвые телом, так как люди с убиенной душой еще могут надеяться на возрождение. Но Гульнаре было еще очень долго до этого времени – полгода. Пока же она механически вставала лишь к столу, все остальное время она лежала на диване, который раскачивало из стороны в сторону, кидало в чудовищные воронки, поливало дождем, било градом вместе с камнями. Однажды же вместе с градом с неба валились лягушки – такой случай действительно известен в природе и был описан в школьном учебнике 50-х годов издания. Лягушки были мокрые и гадкие, конечно, склизкие и холодные, они леденили душу и сердце, и ничего даже в прекрасных из прекрасных не было красивого.
Порой бешеное раскачивание дивана в безоглядной черной глади утихало – лодка прибивалась к берегу, и напротив поверженного тела оказывалось лицо Саши, от него веяло одновременно и теплом, и прохладой, тишиной. Можно было молчать и как будто все же говорить… А потом снова ночь…
Однажды перед Гульнарой, все еще плывущей по темной пучине, появилось лицо матери – не матери, почему-то русское и нерусское одновременно. А-а-а, это Мария… Мария – матерь человеческая, которая всех спасет и пожалеет и вселит в сердце и душу успокоение. Как просты ее слова… О том, что людей надо любить и ненавидеть, прощать и наказывать… Нет, не могла она такое сказать. Так что же в ее словах? Забыла, все за-бы-ла…
И однажды лодку-диван, крутившуюся в пучине, снова прибило к берегу, но теперь надолго – можно было сойти. Гульнара подошла к зеркалу – перед ней стояла поникшая, почти прозрачная женщина. Душа ее еле мерцала в еще сплошной тьме. Гульнара понимала: нельзя оставаться в городе…
Впереди у Гульнары был один путь – снова на север, в спасительный Ленинград, который, впрочем, никаким спасением не был…
И снова с этой восточной женщиной – теперь с ее отъездом – закончилось что-то в жизни полумальчика-полумужчины, словно отошло в прошлое наивное и несколько экзальтированное отношение к миру… Заканчивалось что-то и в жизни этой земли… Казалось, не только от солончаков покрыта она сплошной коркой, но и от того гноя, что лился на нее из душ людей, утративших в который раз покой. Однажды Саша увидел сон… Из разных углов пространства, похожего на большой экран, посередине которого он сам и находился, приближались к нему две фигуры. В большой, несколько согбенной женщине он узнал мать. Только она была похожа на диковинного средневекового рыцаря: на животе и груди – из мелких колец серебристая кольчуга, левая рука – тоже в перчатке из железной сетки. (Саша не сразу понял, что это защитная спецовка обвальщицы мясокомбината). А в руке у Марии нож – тот самый, Ивана, что, хотя и был изъят следствием, снова оказался у женщин. Но, как ни была осторожна Мария, как ни старалась она, все время ранила себя саму в бок, где заканчивалась кольчуга. Из раны текла кровь, она оставляла лужицу… Но Мария снова шла – и снова ранила себя.
И такое на лице ее было страдание, такая безысходность, что, казалось, Саша вот-вот бросится к матери – спасти ее… Но почему-то он стоял, не двигаясь с места… Какая-то лень, тяжесть в ногах мешал сделать один шаг. И Мария, так и не приблизившись к сыну, прошла мимо Саши по своему пути… Она не плакала. Нет. Ей просто было чего-то очень жаль и было беспросветно одиноко. Полил дождь… (Саша вспомнил, что у Марии никогда не было зонта. Да и в тех краях, где дождь был редкостью, зонтов не держали и люди побогаче…) Дождь распрямил тоненькие сосульки редких волос, сделал головку матери совсем маленькой и жалкой. Странный дождь словно  истончал на глазах эту крупную еще несколько секунд назад женщину, как бы предвосхищая разворот будущих событий в ее судьбе… Лишь на секунду Мария взглянула в незнакомые холодные глаза сына и отвернулась, удалившись в лазурную даль, где было удивительно спокойно, притягательно и благостно и откуда, еле слышимая, долетала неземная музыка…. Но точно в таком направлении,  только из другого угла пространства-экрана приближалась к Саше еще одна фигура – Гульнары. Но и она обреченно прошествовала мимо, ничего даже и не ожидая… Гульнара хотела было что-то сказать, что она знала, но как бы понимала, что бесполезно говорить. Саше показалось, что он угадывал на губах Гульнары такие слова: «Мария, страдания, смерть». Но ему и не хотелось прислушиваться.
И Саша остался один. В мире стало пусто, оттого холодно и зябко. Но этот холод, может быть, и должен был пробраться в сердце Саши, чтобы оно не лопнуло от словно века длившейся боли.
С ощущением холодной пустоты, но и огромной внутренней силы, Саша проснулся… Началась жестокая пора молодости, в которой мало оставалось места для теплоты и мягкости. С того дня прекратил свое существование ежедневно повторяемый ритуал: Саша вглядывался в дорогу, по которой Мария возвращалась с работы. Мария же могла, и не смотря в окно, быть уверена, что ее уже дома ждут, но она каждый раз все же ловила глаза сына, которые она не столько видела, a представляла еще издалека. Эти глаза закрывали ей весь мир, особенно теперь… И ничего в этом мире, да и не только в этом, но и в загробном ей больше было не нужно…
Но с того дня не стало видно в окне спасительных глаз, никто, кроме бабки, не выбегал на ее звонок в дверь, никто не целовал ее в щеку. И Мария чувствовала, как неприятен сыну запах ее пропахшего потом, кровью, мороженым мясом натруженного тела, какой обузой она стала Саше. И она не винила Сашу – уже давно она сама себе была неприятна. Но все же с болью она видела,  как стал стесняться во время редких вынужденных прогулок сын ее толстой бесформенной фигуры, ее тяжелой, грузной походки, ее одышки… Но на самом деле больше всего Сашу бесило то всепрощение, что, как укор, читалось в глазах матери.
… Так снова рухнул мир Марии. И уже ничего не осталось от его обломков, бесполезно было и пытаться что-то возвести снова… Оставалось только ждать… Ждать, что железный стержень в душе сына, который, вероятно, и был ему сейчас необходим, однажды исчезнет, и тогда снова ее сын наполнится былой теплотой, состраданием и лаской…
А ждать было трудно… Порой трудно было простить жестокость, что поселилась в некогда умещавшемся на ладонях беззащитном, хилом тельце…
И однажды, когда Мария нашла в укромном месте спрятанную Сашей бутылку вина, злоба на весь мир, на сына так задушила ее, что ей захотелось навсегда уйти от нахального, вызывающего чудовища, что некогда именовался ее ребенком… Уйти было некуда. Но тогда она взяла злополучную бутылку и отправилась, гонимая местью за свое прошлое и настоящее, туда, куда и не думала прежде идти… В ту ночь хмельная веселая и униженная грубой лаской грузчика из соседнего цеха, вернулась Мария домой, только слезы текли по ее лицу: оскорбленная дважды – сыном и минутным утешителем - она впервые в жизни пришла к мысли о желанной, спасительной смерти…
Впрочем, Мария знала, что такая добровольная смерть – не ее удел. Столько было в Марии какой-то странной гордости, что в своем проигрыше она не могла сознаться… С тех пор, правда, душа Марии замерла. Но Мария верила в своего мальчика и ждала новой встречи с ним… Дождалась же она ее через много лет – за месяц до своей смерти. Но и потом, там, в небесах, она, кроме того единственного случая, не оставляла своего мальчика – мать не должна отступаться от сына. Что бы ни было…
В жизни же Саши наступила пора присущего именно юности и ранней молодости отчуждения от всего того, что еще вчера было так близко. Саше хотелось, чтобы все – и он сам, и весь мир – стала иными. Мир таков, каков он есть, не устраивал его. И казалось – о, вечная иллюзия молодости! – человек так многое может изменить в себе, своей судьбе и жизни вообще, что непонятно, почему, собственно, все люди сидят и ничего не делают… Жизнь представлялась соперником, который обязательно должен был проиграть…
Весь мир, все мироздание, особенно когда Саша смотрел на него из своего степного угла, давил, стесняя движения тела и души, как пальто, из которого вырос вчерашний ребенок.
Все, что близко окружало Сашу, вызывало у него брезгливость. Все казалось ненастоящим и непохожим на подлинную жизнь, которая доступна где-то особым людям… Другой, незнакомый большой мир, который был недосягаем, воплотил в себе представление о настоящем… Сасык-Коль, как некогда и Старая Площадка, стал местом вынужденного пребывания, стал тупиком на пути течения времени. Оградить себя от пошлой, как казалось, тягучей жизни города Саша мог, только резко противопоставив себя Сасыккольску. И тем оружием, с помощью которого он начал незримую войну с городом, стало озорство.
Странно, что Мария, которая могла беснование сына принять и на свой счет, сама помогла Саше выкрасить хной голову в ярко-рыжий цвет. Как ни чертыхалась, как ни швыряла в ярости полотенца с рыжими пятнами старуха Данк, Мария была спокойна. Она понимала: какого бы цвета ни была голова, лишь бы она осталась цела…
На мальчишку с крашеными волосами – а это было время, когда о панках и слыхом не слыхали – бегала смотреть вся школа, потом глазел весь город. Но вот так, пусть глупо и нелепо, хотелось мальчику – нет, не славы, а отмежевания от застывшей жизни горожан. Но порой и Саша, отгородившийся от мира людей, что еще вчера были ему так близки, испытывал чувство горечи, ведь он и любил, а не только презирал сасыккольцев. Но молодость проявлять любовь не умеет, она умеет больше ненавидеть. Не умеет созидать, но умеет разрушать… И все же однажды Саша не выдержал: увидев Марию, такую одинокую и беззащитную, подошел и поцеловал мать. Та только вздохнула, открыто-открыто посмотрела в глаза Саше и произнесла:
- Не думай, что ты намного лучше других. Не думай… Трудно тебе будет жить.
И Саше стало стыдно за презрение, что испытывал он к своей же матери, за презрение к миру, что и сотворил его… Тем более, что когда он вглядывался в свое нутро, то в нем находил ту же самую грязь, ту же гадость, что так презирал в жизни… В те годы ему еще трудно было понять, что человек и таков – грязен и низок…
Но недостойные, низкие, как казалось Саше, чувства неотступно следовали его. Была ли это любовь? Нет. Это была похотливая страсть… Любовь шла иными путями, никак не соприкасаясь с тем, что так мучительно ощущал подрастающий мужчина… Любовь… Любовь… Она спасала, она соединяла с миром… А вот это зловещее чувство уводило в кромешную тьму… Видения -  самые фантастические – преследовали Сашу. Но не было молитвы в его сердце, что отогнала бы скверну. Да и могла ли спасти от уготованного жизнью самая истовая молитва?..
И наступил однажды поздний вечер, когда, не поднимая глаз на Марию, Саша, придя домой, бросился в ванную комнату. В каком-то исступленном презрении к самому себе, содрогаясь от грязи, ощущение которой пришло сразу же после чувства долгожданного блаженства, давясь подкатывающей волнами тошнотой, он прямо в одежде залез под душ… Долго Саша нещадно мылил себя, не подозревая тогда, что никакой грязи вообще нет… Понимал мальчик только, что изменился он, изменился мир. И было несказанно жаль утраченного…
Но теперь – теперь Саша перестал с прежним высокомерием смотреть на копошащуюся вокруг жизнь… С годами он забыл имя и лицо той случайно встреченной в поздний вечер женщины. Но так же без лица и названия текла мимо жизнь, в которую он вступил.
Но об этом новом знании жизни хотелось помнить не всегда. О приобщении к взрослой жизни радостно было и забыть…
Саша и его друзья, как бы предчувствуя, что в их собственной жизни, жизни города и многих других людей заканчивается целый период, как бы сошли с ума: с утра до вечера пропадали они на берегу моря, такого же непредсказуемого и прихотливого, как и они. Ребята по-прежнему веселились, шутили, мечтали о счастливом будущем – своем и, конечно, всех людей: клялись в вечной, как казалось, любви и дружбе. И все время говорили, говорили, так и не находя тех единственно нужных слов, что могли бы передать происходящее в них и вокруг.
Все отчаянно влюблялись. Каждому казалось, что влюбляется он в первый и последний раз и навсегда. Не беда, что любовь могла закончится так же неожиданно, как и началась. Это была юношеская влюбленность в весь мир…
Саша тоже был в постоянном любовном ознобе. Конкретно его любовь преломилась в любви «на всю жизнь» - самой главной любви – к рыжеволосой девчонке из соседней школы. Когда, еще год назад, он в компании увидел, как с холода вошла девушка, одной рукой сбросившая вязаную шапочку и заполнившая весь мир своими пышными золотыми волосами, то понял: ее он любил всю жизнь… Началось мучительное, обязательно, как водится в таких случаях, безответное чувство – с долгими стояниями на морозе под окнами рыжеволосой, отчаянными письмами, робкими телефонными звонками. Но для маленькой рыжеволосой женщины Саша был самым обыкновенным – некрасивым щупленьким пацаненком. Что он мог дать ей? Ничего ровным счетом…
Саша – тайно – страдал, но эта тайна была известна с его же слов каждому, в том числе и матери, больше всего боявшейся, что сын вдруг начнет пить, матери, которая с высоты своего опыта однажды на кухне утешала подвыпившего с горя паренька: тебя полюбит самая лучшая девушка на свете. Саша даже заплакал, но уверял, что он не полюбит никогда никого, только будет ждать ее.
Уже через многие годы, когда Саша и сам повзрослел, учился в столице и делал первые шаги по сцене, он однажды встретил свою рыжеволосую. Она была очень хороша, еще красивее, вот только в глазах появилась жесткость, которая не очень ей шла, и даже морщины под глазами. Рядом стоял навсегда испуганный, что ему досталось такое богатство, муж – добрый, но чуть надломленный. И Саша подумал: боже, боже, как ты прав, какое счастье, что рядом стою не я! Ничего бы не было – ни театрального вузa, ни театра вообще, ни меня, был бы просто муж. Все рос бы неоплатный долг перед Марией, Гульнарой, белыми бантиками, всем простым людом города, перед Сасык-Колем – и он бы меня раздавил…
Но тогда – в последний год жизни в городе – Саша, уверявший, что больше никогда не полюбит, любил и еще одну девушку. Пепельная обладала даром любить – и в том числе Сашу – зрением изнутри, и вот в этом щупленьком некрасивом мальчишке она рассмотрела черты скульптурного Давида. Эти черты проступали еле-еле, но были, и с годами - пепельная права - они проявились до конца. Так что пепельная чуть не завалила позже экзамен в художественное училище: по иронии судьбы, ей нужно было срисовать гипсовую статую Давида, но она не смогла – невольно рисовала Сашу, хотя и похожего на Давида, но все же не Давида… Саша же не понимал, что любовь к рыжеволосой он выдумал, ее не было. Была же на самом деле любовь к пепельной – тихой, кроткой и неброской. Но тогда ему казалось, что такой – тихой, кроткой и неброской – любовь не бывает, тем более настоящая и на всю жизнь.
И всем своим нерастраченным чувством любви любил Саша все, что ему было близко. A близок был ему весь мир, точнее, часть мира, совпадавшая с ним в своем ритме и устремленности у свободе.
Саша повидал за свою короткую жизнь много грязи, скорби и зла, нo в его душе неотступно зазвучала музыка, которое превращала его жизнь в бесконечное празднество…
Словно выточенный среднеазиатским ветром, а потому и похожий на античную статую, отполированный солнцем, а потому золотистый, тонконогий, правда, и тонкорукий, узкоплечий, с гривой пушистых, завивающихся в кольца золотых волос, легкий и невесомый, он шел однажды по кромке берега. Шел и удивлялся: неужели все это – музыка в душе, солнце, ветер, волны, море - все-все пройдет и будет в прошлом? Тело его еще не сложилось до конца, стройным оно казалось только на море, когда полумальчик-полумужчина был обнажен, одежда же подчеркивала его еще юношескую нескладность. Но природа, что создала Сашу, не волновалась за его физическую оболочку – все было впереди, время потом смягчило плебейские, грубоватые и резкие черты лица, на которые у мастера как бы не хватало времени, налило его тело силой, углубило глаза. Но тогда – еще в Сасык-Коле – природа больше заботилась о душе, ее нужно было создавать в первую очередь. С душой ведь можно безвозвратно опоздать. Душа очень ломка и хрупка. И потому, прежде чем отправить в большой мир, надо было укрепить душу степного мальчика, чтобы никто-никто не мог ее сломать (а мальчику предстояло увидеть еще немало лжи, грязи, надругательства и печали в большой жизни)…
Природа, правда, делала это из несколько корыстных побуждений: Сасыккольск хотел остаться запечатленным в памяти истории. Жизнь и смерть, радости и страдания, победы и слезы простых людей города не должны были пройти бесследно. А чтобы увидеть, понять, запомнить, не отмахнуться, как от грязи наваждения, от прошлого, надо было иметь большую, сильную и всеобъемлющую душу…
Заканчивалась для Саши жизнь в Сасык-Коле, начиналась другая, но прочно связанная с жизнью и умиранием города, его создавшего. И так до конца – конца, который обещает новое начало… Если не создать эту веру, то зачем же жить?