ПАМЯТЬ
Со дня его смерти прошло несколько месяцев. Но до сих пор не могу примириться с мыслью, что его нет.
…Видно, болел он уже давно, но заставило его обратиться к врачам незнакомое, непривычное чувство быстро приходящей усталости, дискомфорта и каких-то неясных болей. Потом боль стала более определенной, более локализованной, наметился путь поиска, начались хождения по кабинетам, поезди на консультации, неприятные процедуры и  обследования. Самые серьезные диагнозы пока отвергались, в суховатом эпикризе, привезенном им из областного центра, перечислялись лишь результаты обследования. Самые серьезные диагнозы пока отвергались, в суховатом эпикризе, привезенном им из областного города, перечислялись лишь результаты обследования. Диагноз был выставлен весьма серьезный, но еще не роковой, лишь в первично-непонятной врачебной скорописи промелькнуло слово, заставившее меня ошеломленно поднять голову от листа и спросить его участкового врача: «Что, что это?» Было не до конца объясненное несоответствие между этим словом и диагнозом. Как раз в это время его положили в больницу, и у меня не угасла надежда, что там-то разберутся и с этим несоответствием, и с этим диагнозом.
Когда я увидела его в поликлинике в первый раз, он еще хорошо выглядел, хотя печать страдания уже лежала на его лице, он был более сосредоточенным, более серьезным и менее улыбчивым, чем обычно. Через месяц в больнице я поднялась к нему в палату и – о, радость! – увидела его даже посвежевшим, в синем шерстяном тренировочном костюме. Он хорошо выглядел, улыбался, и мы разговаривали больше часа совсем не на больничные темы. Я ушла с успокоенной душой, веря в то, что диагноз окончательный и быстрого ухудшения не будет.
Какое же чувство горечи и разочарования испытала я, придя на дежурство и наткнувшись на запись о том, что В.М.Агапов был доставлен в приемный покой машиной «скорой помощи» в тяжелом состоянии. И рухнул все надежды, и не было сил зайти к нему в палату и сказать хоть одно слово утешения. Так я и узнавала о его все ухудшающемся состоянии не по его словам, не по взгляду, а по записям в быстро разбухающей истории болезни.
Наконец, наступил день, и я сказала себе: «Стыдно быть рядом и не зайти к своему больному учителю, соберись с силами и иди». Да, я ужe видела таких больных. И землистый цвет лица, худоба, потухающий взгляд говорили, что осталось ему совсем немного. Знали об этом я, врачи, медсестры, не знал лишь он.
«Не хочу бриться, - говорил он, - мне страшно смотреть в зеркало… Мне бы только справиться с этой температурой».
«37,3 – это не 39, - говорил он, когда температура снижалась под действием мощных антибиотиков, и жестом скрытого отчаяния дотрагивался до моей руки, - ведь правда рука у меня совсем не горячая?» - «Да, конечно», -отчаянно врала я, а сама думала: «Нет, моих сил не хватит теперь ни на одно посещение».
И вот его нет. Сказать, что его уважали ученики – будет одновременно и правильно, и очень неполно. Да, уважали за безупречное знание языка, за то, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не унизил достоинство своего ученика, за порядочность. А кроме того, его еще и любили – любили за доброту, за веселый характер, за то, что он был искренен с нами и сам видел и уважал в нас Человека.
Учителей помнят долго. Хороших учителей помнят всегда. Он был не только хорошим Учителем, но и настоящим Человеком. И пусть светлая память о нем хоть немного уменьшит боль от непоправимой утраты.

А. Смаглиенко,
выпускница школы № 4, врач